Все тексты

Покусал шальную рожу беспризорный снежок 
И убежал скрипучим лаем в глубину мозгов.
Я мотаю в одиночку круглый замкнутый срок 
По решеткам перекрестков собственных следов. 
Поскользнулся и разбил праведный нос 
Самозваный паломник в расписные места. 
Запоздало удивлялся лихой паровоз, 
Почему под колесиками нет моста. 

Чья-то звездочка в небе, а чья-то упала, 
И нет молотка, чтоб обратно прибить. 
Настоящего кайфа здесь немыслимо мало, 
Но за кайф всегда надо платить: 
И твой дом кто-то ставит на каждой дороге, 
Твое имя мерещится на каждой стене. 
Это я только думал, что я думал о Боге, – 
Оказалось, что думал об одной тебе. 
Но поезд в город весны
Уходит в тридцать ноль-ноль, 
Каждый день без изменения
В тридцать ноль-ноль. 

По тупым закоулкам дремучего тела 
Мутно бродит душа, словно кошка в дыму. 
По дороге из хлева на седьмые пределы 
Дай Бог не променять суму на тюрьму. 
Кто к тибетским стрелою из лука, 
А кто - в доме любви  по жизни шпион. 
Так где ж оно, мое «Я», и кто, схватив мою руку,
Дает приказ набирать твой телефон? 

Но поезд в город весны
Уходит в тридцать ноль-ноль. 

А по венам ползут метастазы тоски.
Расцелует морду беспризорный пес,
C щенячьим визгом, в пушистый сугроб. 
Солнышко-лыба  - песье лицо. 
Дешевое бухло у угла из горла,
Бесовские песни в дуэт на луну,
Потом вдогонку путать следы - 
На хрустальной метле ведьма-зима.

Чужие окна, чужие дома, 
Чужие авто, пальто, светофоры, 
Заборы, витрины сверкали, мелькали,
Кружились, срывались, сливались, сливались...
А мы оставались, мы одни оставались, 
Мы словно отстали. 
Искали в карманах пьяные лапы 
Последний, заветный, прощальный билет... 

На поезд в город весны,
На тридцать ноль-ноль. 
Поезд в город весны...

Подари мне тонкую иглу,
Изумрудные осколочки далёких миров, 
Нарисуй на стене
Оправдания для праведных и искренних слов.
Недолгою болезнью отболело добро –
Это раньше были живы, а теперь легко:
Из иллюзорных сумерек и детских слёз
Скоро всех спасет добрый Дед Мороз.
Покрести мне непокорное окно 
Спасительной решеткой безмятежной любви,
Научи меня, слепого, как дойти 
Бренными ногами до соседней звезды. 
Покричи, пожалуйся – тебя поймут,
Потерпи, подергайся – и так живут:
Из золоченых крестиков и поданных грёз 
Скоро всех спасёт добрый Дед Мороз.
Заплати сполна за лакомый кусок 
Безответными и добрыми из тех, кто не смог.
Их разбудят синим светом на заре,
Размажь по скатерти-дорожке вслед им гордый плевок. 
Пусть зелёная карета уходит одна, 
А мы свое доползаем, причем здесь весна?
Тварей безнадежных от заветных звёзд 
Укроет и спасет добрый Дед Мороз. 

Ах, неспетая моя песенка,
Ветреное квасное солнышко,
Скользкая, крутая в небо лесенка,
Розовое крашеное стеклышко.
Приходили по ночам гости дальние, 
Мне сулили чудеса несказанные, 
Только где же их весна долгожданная,
И как верить поутру обещаниям?
С пауками по углам да с чеpтями по дверям,
Вечно душно и тепло, свечку сажей замело –
Свидpигайловская банька от земли до звезд... 

Как могли, встречали, славили песнями, 
Деньги, пряники совали да почести,
А лицо у Христа было детское, 
Но морщинкой сквозь лицо – одиночество. 
И полпяди не хватило нам до мудрости,
И полвдоха не хватило до радости, 
И полчуда не хватило нам до вечности – 
Сказки, слезки лишь и прочие сладости.
С пауками по углам да с чертями по дверям,
Если пусто, засыпай, чего хочешь, выбирай –
Свидригайловская банька от земли до звезд.

На твоей улице месяц льет дождь, 
На моей улице год нет дождя. 
Я не знаю, что лучше – итожь, не итожь, 
И тут и там погода явно была не права... 

У тебя дома плеер, но нету кассет, 
А у меня дома все, но вырублен свет, 
А у соседа в полдороги дома нет – 
Невезучий нам достался сосед... 

На твоих монетках «pешки» с обеих стоpон, 
А на моих, куда ни плюнь, одни «орлы», 
Hо ни те, ни другие не берут в гастроном, 
На них не купишь ни пива, ни колбасы... 

Тебе дарили собак, а ты хотела кота, 
А у меня дюжина кошек, но нужен пес. 
Брось, если поезд уже летит с моста, 
Поздняк считать, чего не хватило – рельс или колес... 

Я соберусь к тебе – ты днем раньше умрешь,
Я уеду с горя, и ты придешь ко мне... 
И даже если «корабль» в подаpок пошлешь, 
То именно в день, когда поставлю крест на траве... 

И поэтому я перерою дорогу, 
Сорву почтовый ящик с дубовых ворот, 
Забуду, как тебя звать и как дойти до порога, 
И буду гордиться, мол, мне одному не везет...

И пусть никто никогда никого и нигде не найдет...
И если мы в пролете, пусть будет пролет... 
Мне и нужно-то, в общем, и не до хрена –
Гитара, кровать и бутылка вина...

Прощай-прощайте, дощатые простыни,
Гуляй-стаканчики с красным вином,
Симпатично-зеленые чертики
И pазговоpы о чем-то святом.
Прощайте, глухо влюбленные девочки,
Пустые улицы вдаль без надежд, 
Hа перекрестке внезапные стрелочки: 
Кому домой, а нам, грешным, в объезд...

А миp какой-то замызганный, серенькой,
Его б подкрасить – денег нет краски взять...
Аркадий Иванович едет в Америку,
Желает вам, господа, не скучать... 

И было все, аж порой повторялося,
А чего нет – не бывает вообще.
Рубашки гладили, в путь собиралися,
А оказалось, нас забыли в тюрьме,
И умер сторож, и лег выше крыши снег, 
Ведь как споешь, так и будет всегда. 
И, как бумага, приелись в меню весь век 
И Божий хлеб, и не наша вина.    

И кто-то ангелов кажет по телеку,  
Hо так светлы – ах, нам уже не понять.. 
Аркадий Иванович едет в Америку, 
Желает вам, господа, не скучать.

Давай, устроим шикарные проводы -
Красоток пухленьких яркий канкан.
Давай, найдем неотложные поводы,
Сдадим бутылки и обыщем карман. 
И пусть простит за невольные гадости: 
Кисель вранья о прекрасных мирах, 
Конфетки слез и ныне бо՛льные радости -
Мертвая девочка в белых цветах.

Руки попросит душонка в истерике,
Hо ветка черная будет молчать.
Аркадий Иванович едет в Америку,
Желает вам, господа, не скучать!

Я притворяюсь одним
Из везучих, кого не сравняло стальным колесом.
Я притворяюсь чужим,
Когда изящной открыткой горит соседский дом.
Недобрый стук в посторонние двери. 
Пыль рано стирать, ведь пока пронесло.
Анекдот про дурня, что все еще верит –
Немного грустно, – впрочем, уже все равно. 

Я притворяюсь стеклом, 
Но глубже не стоит – лучше не доиграть. 
Я притворяюсь огнем 
Там, где мальчик давно отучился летать. 
Извечный стакан одинокого чая, 
Позапрошлой надежды удел и исход. 
Пусть тебе приснится, как из дальнего рая 
На крыльях бумажных твой ангел придет. 

Усталый дворник с картонного неба
Сметает обрывки неудавшихся жизней. 
А забытый старик шепчет, словно молитву,
Про то, что мы хотели немного света,
Мы хотели всего-то немного света.
Прости, я не верю тебе больше.

Я притворяюсь тобой. 
В поле тьма, а ты все ищешь свои зеркала. 
Я притворяюсь собой, 
Хотя стихи отболели и превратились в слова. 
Потешь замерзшие руки вчерашним костром, 
В нем облитые водкой листки псалтыря.
В дырявом кармане застряла монетка –
Спроси: орел или решка и стоит ль ждать до утра.

Твой голос в трубке, словно падают листья, 
Под безглазою мглой, бестолковой и вечной. 
Я понял, все мы одни, что толку жечь свечи; 
Кричи – не кричи… ни ответа, ни эха. 
Смотри, по небу шествует осень.  

На смешной дороге домой,
На самой окраине, на предрассветном шоссе,
Став дальше красивых обломов,
Радостной боли и заманчивых вер.
Набивая обойму шестиструнной любовью,
Тишину изнасиловав битым стеклом,
Я возьму свой кайф и увижу солнце,
Я возьму свой кайф и увижу солнце –
Я пришел сюда, чтобы видеть солнце. 

На смешной дороге домой,
Где мне разъясняли, куда я иду,
Обрекали на пожизненный рай 
С прокурорским сочувствием обесточенных глаз. 
Я плюнул в их изможденные лица – 
Вислоухой дворняжкой по замерзшему небу, 
Я возьму свой кайф и увижу солнце, 
Я возьму свой кайф и увижу солнце – 
Я пришел сюда, чтобы видеть солнце. 

На смешной дороге домой, 
Где под снегом – надежды уставших друзей, 
Где чувак в голубом вертолете 
Ждет дождичка, чтобы в четверг показать мне кино,
Забитый в угол безразличным туманом, 
Улыбнувшись клыками, напролом, на флажки, 
Я возьму свой кайф и увижу солнце, 
Я возьму свой кайф и увижу солнце –
Я пришел сюда, чтобы видеть солнце.   

Как ходила по воду девка с ведром,
А в ведре – звёзды.
Как хотели гордо коснуться грозы
Корабельные сосны.
Как дотла узнали досконально всё
Под гневным громом.
Как стучались мертвые доверчиво наружу
К колокольным звонам,

Только не будет, не бывает, не будет больше, чем...
Нет и не будет, на сто жизней не будет больше, чем... 
Кому ни молись, иль – об стенки иконы, 
Сколько ни бей стеклянные тюрьмы –  
Ини и Яни, могилки, роддомы, 
Красное солнце в обгорелые бельма. 

Посредине вселенной, в чумной благодати, 
Комочком затравленным девочка снова,
Чтоб за что-то невнятное клянчить прощение,
(Первородно подписан протокол обвинения)
Потерялась – и ждет Светлое Воскресение,
Хотя на дворе, как всегда, понедельник... 

Как копейкой жалости снились старику сны,
А во снах детство. 
Как года да горести на льняные волосы 
Сменял бы – позабыл средство. 
Как забрали лето в небо птицы легкокрылые –
Так и не вернули. 
Крылышки заплечные, паруса предвечные – 
Так и обманули. 

Нет и не будет, не бывает, не будет больше, чем... 
Нет и не будет, на сто жизней не будет больше, чем... 
Пожелтевшие книжки про добрых волшебников, 
Перелетные сны в красных огненных всполохах. 
Шире жизни шеренги смирительных крестиков 
Бунтарям, неуемным от солнца и холода. 

Посредине вселенной, в чумной благодати, 
Комочком затравленным девочка снова…
Но кому здесь далась твоя глупая ненависть, 
Кого здесь спасет твоя глупая ненависть? 
Полно – здесь всегда понедельник...
Семь дней понедельник... 

Под грязными ногами серых улиц
Размазан по асфальту вечный праздник, 
Раздарен по кусочкам – часто снилось: 
Под грязными ногами умирает Вечность. 

Придуманы достойно правила побега,
В больничных окнах кем-то нарисован ветер,
А мальчик нес сметану сбитой мертвой кошке,
Боялся разбудить – ей, видно, снились крыши. 

А мы догнались слабенькой надеждой 
И разбежались под густым туманом, 
Но всех найдут бессонные машины –
По закоулкам зорко смотрят фары.

Под бодрыми больничными крестами 
Всем весело, и даже страх смеется. 
Глухой стеной отважно обломались ногти, 
Но камень так и не захотел стать хлебом.

Под сказочным обетованным небом,
Под бестолково справедливым небом, 
Под безмятежно неутешным небом 
С весёлым криком умирает Вечность.

Банально надорвались умные беседы, 
Марионеток бросили в хозяйский ящик, 
На деревянных лицах вырезав улыбку, 
На завтра, на спектакль, под роспись выдав счастье. 

Нас не оставит добрый и всесильный доктор, 
Пьеро полюбит вновь прекрасную Мальвину, 
Лишь дернут за верёвочку неслышно пальцы, 
Лишь ринутся по улицам цепные фары 

Искать живых, юродивых, других виновных, 
Придумавших достойно правила побега. 
Охотникам положен новый орден, 
Отбившимся от стада – горсть земли, стань пухом! 

Под грязными ногами серых улиц 
Размазан по асфальту вечный праздник.
Метнулось язычками по обоям пламя –
Задорной пляской, бесполезной местью. 

А за стеной зачем-то ждет полынью поле,
А за стеной кузнечику не спится.
А в деревянном рае – уставной порядок,
И камни никогда не станут хлебом.

Под сказочным обетованным небом, 
Под бестолково справедливым небом, 
Под безмятежно неутешным небом.

Глупым детям, полукрылым человекам,
Не добраться до полуночного неба,
Ждать, – 
Может быть, согреет дождь.
Чтоб осокой в душу чистой песней,
Босиком под ливень – и воскреснуть,
Жить –
Пусть в зрачках все та же ночь.

Выбив двери, убежать из подвала по траве
Лезвием смешной любви.
Бисер и чуть-чуть тепла,
Чтобы вынести-снести
То ли путь, а то ли крест
По дороге в никуда,
Там, вдогонку за дождём.

Ночь мы проведем на мокрой крыше. 
Город съежится внизу – мы станем выше... 
Спой –
На земле так не суметь.
Покури чуть-чуть,
Глянь, под рукой – перила. 
Мы вырвались,
Пусть позади оборвано, остыло
Все –
Вниз скользнув, подохла смерть. 

По ступенькам между звёзд
Мы успели далеко –
Только точки сквозь прицел.
Смолкли стены и слова –
Им нас больше не догнать
С их пожизненной тоской,
С их изгаженной тоской,
С их вечно правою тоской 
По дороге в никуда,
Там, вдогонку за дождём. 

Занималась степь смешными языками, 
Только птицы почему-то не смеялись. 
Боль. 
Нервный тальк больничных рук.
Амнезия недобитых сновидений. 
Ставни век. 
Попытка бегства. Возвращенье. 
Звон. 
Шесть утра, пора на круг.

В кране хлорная вода.
Потолки – нитроэмаль. 
Ну а будущего нет –
Обломайся и проснись,
Обломайся, помолчи.
И забей гвоздями дверь.
Указатель на пути – белым мелом поперек.
Чего хочешь, выбирай.
Белым мелом поперек –
На дорогу в никуда, 
Там, вдогонку за дождём.
Там, вдогонку за дождём...

Заскрипела тьмою стылою косая дверь.
Тупо смотрит скорбной плесенью, молчит стена.
А с подсвечников ослепших свисает воск,
А в душе безлюдье-поле, ни огонька.  
Праздник был, да только вышел весь – не догнать,  
Занавешено стыдливо образов бельмо.  
Сладкой водкой зачерпнуть - черкнуть, чтоб не вспоминать: 
Что там было, что там будет – не все ль равно?

Деревянные солдатики рядами в бой,  
А жар-птица упорхнула – форточку прикрывай,
Жгут веревочки, обидно им, прыгают, кричат, 
А ангелы смеются – на засовах рай,  
Добрый дедушка c подарками забыл зайти. 
Что же, страшно даже глянуть в черное окно? 
А что там, в зеркале, привиделось сквозь синий дым?  
Прыгнул в радости – побил мутное стекло.

Просто некого любить, святых в помине нет.  
Наблюдай оконным глянцем пристойных глаз, 
Как доверчивые дети верят в добрый свет, 
Как бегут, занятно падая в чумную грязь. 
Как прохожие шарахались: страшно заболеть, 
Как спокойнее добить, чтоб не стонали вслед. 
Как искал дурак суда виновным, а уставшим смерть:  
Семь небес, круги девятые – ответа нет,

До последней в небе звездочки – темнота.
Говоришь, опять билетов не хватило в рай? 
Врешь, пустые туда следуют поезда. 
Так покричи на солнце глупое, луну облай, 
И, не найдя хозяина ничейной вине,  
Отведи глаза, и другим расскажи  
Бессмысленную сказку о спасенной душе, 
Юродивую песню о красивой любви.

Ничего не объяснили нам – лишь падали листья.
Ничего не оставалось, как в подушку лицом.
Перебили всю посуду в поисках смысла,
Но не простили никого под бесконечным дождем. 
Кто-то спрашивал: «За что?»; кто-то в лучшее верил. 
Кто-то им смеялся вслед и стоял в стороне.  
Но не открылись никому долгожданные двери 
За тридевять надежд в обетованной золе. 

С корнем вырвало дубы
На Лукоморье,
Шапка занялась с искры – 
Мечтать о воре. 

На обкуренном ветру
Орет собака: 
Сядь на старую метлу –  
Лети на запад! 

На глаза два пятака –
Заеду в гости. 
На луне два дурака 
Играли в кости. 

В снежных облачках медведь 
Разрыл берлогу. 
Кто-то думал: это смерть.
Так понемногу

Догорал
От радости 
Бикфордов шнур, 
Поучал 
Из жалости
Цыпленок кур,

Подрастал
Игривый 
Красный петушок, 
Танцевал 
Красивый 
Медноликий бог,

Только слишком поздно, слишком поздно... 
Синий автобус опоздал…
Иван Карамазов сошел с ума! 

Флаги белые подняв, 
Сдавалась осень. 
Сдохла птичка на часах –  
Уж год, как восемь. 

Звон стекла! Ко всем чертям 
Очки и окна!
Кот стучит по воробьям 
Из пулемета. 

Рвет бетон дремучий лес
На месте улиц. 
Бьет хвостом по крыше бес! 
Лифты свихнулись, 

Вырвались из темных шахт 
И в небе скрылись. 
Отстучав последний такт, 
Остановились 

Обнаглевшие колеса поездов, 
Кинохроники, подробности боев, 
Ненарочные движения зрачков, 
Загулявшие трамваи в глубине мозгов,

Только слишком поздно, слишком поздно – 
Синий автобус опоздал. 

Догорал
От радости 
Бикфордов шнур, 
Поучал 
Из жалости
Цыпленок кур,

Подрастал
Игривый 
Красный петушок, 
Танцевал 
Красивый 
Медноликий бог,

Только слишком поздно, слишком поздно...
Синий автобус опоздал.
Иван Карамазов сошел с ума.

Догорала последняя звезда,
Костер залили водой из ведра,
Фродо не дождался кораблей,
Часики бежали все смелей.

Учитель сломал указку об стол –
Мальчик так и не понял ничего
И за час до рассвета убежал 
В дедушкиных старых сапогах. 

А по черному небу –  сотни алых коней
И молитвы тех, кто не хотел оставаться 
В белорусских лесах под кромешными пулями 
Нашей, земной, партизанской весны, 
В занебесных окопах, проливных откровениях, 
Крестах и знаменах нашей войны, 
Нашей последней партизанской войны.

Еще один мир покидали полки,
Еще одно звено сорвалось с цепи, 
И пепел прощенных навек городов
Со следа сбивал разъяренных псов. 

А мальчик уснул под печальной ольхой,
Настигнутый черной хазарской стрелой.
Торопил его ангел в иные края, 
В запредельную степь, где тоже война.

И покинутый, бедный, иссохшийся мир 
Взорвало новорожденным утренним светом
В белорусских лесах, под кромешными пулями 
Нашей, земной, партизанской весны,
В занебесных окопах, проливных откровениях, 
Крестах и знаменах нашей войны, 
Нашей последней партизанской войны.

Будет русское поле и приказ стоять,
Будет черная, недобрая, чужая рать,
В глубине вод увидит свой Китеж-град
Новый Евпатий Коловрат. 

То ли смерть, то ли свет где-то впереди, 
То ли нет конца, кроме Любви, 
То ли темный смерч, дождик на крови –
Да согреет тебя вечное небо

В белорусских лесах под кромешными пулями
Нашей, земной, партизанской весны,
В запредельных окопах, проливных откровениях, 
Крестах и знаменах нашей войны,
Нашей последней партизанской войны.

Очень бедненькая собачка
Продалась за домашний хавчик.
Открывались под снегом двери,
Подпалялись лихие шкуры – 
Плюнув щедрой волчьей улыбкой
В зажиревшие собачьи морды,
Мы с тобой еще повоюем, 
Мы им кое-что еще припомним!

Ветер перевесил все вывески в городе.

Покупалась надежная мебель 
На бесчисленные столетья, 
Набивались добром желудки, 
Сундуки, мозги и чуланы.
Хотя все еще было время, 
Хотя все еще снилось что-то,
Но стоял, снова грелся чайник –
Так никто и не торопился.

Ветер перевесил все вывески в городе. 

А потом опричница-буря
Размахнулась своею метлою
И смела фантики и листья, 
Дома, чайники и чуланы. 
Выше чуть в очумевшей будке 
Глядел в ужасе мертвый сторож,
Как в кроватке, под самой тучей, 
Спал, сопел, улыбался ребенок. 

Буря перевесила все вывески в городе. 

Поломались охотничьи ружья, 
Глупым шавкам распечатали горло. 
Снег сбивала с еловых веток 
Загулявшая веселая стая,
А потом мы сорвались вместе с ветром 
В клочья шерсти, птицы, звезды и листья 
И смеялись в печные трубы 
Над обожравшейся землей собачкой.

Буря перевесила все вывески в городе.

Удалено по требованию Роскомнадзора

Больше некуда бежать.
Умывальник. Пьяной сеточкой кровать.
Не осталось ничего.
Лучик лунный сквозь немытое стекло. 
Гайки резали виски, 
И склонялись белокрылые врачи.
Смяло улицы, мосты
Безразличной белой птицей тошноты. 

А когда вы побежите с утра на работу
Прочь от страха да во имя трех кусочков хлеба,
Вы споткнетесь об уснувшего в собственной рвоте,
Но глаза его открыты будут в сторону неба. 

Как три чеховских сестры 
Покупали три билета до Москвы, 
Пели о святых краях 
Птицы на высоковольтных проводах. 
Давай хлопнем по одной, 
Ну, а после отведи меня домой.
Это так недалеко –
За два шага за углом, там, где светло.

А когда вы побежите с утра на работу 
Прочь от страха да во имя трех кусочков хлеба, 
Вы споткнетесь об уснувшего в собственной рвоте,
Но глаза его открыты будут в сторону неба. 

– Где та белая гора? 
– То не Альпы, не Памир, то облаков страна. 
– Что за темный водоем? 
– То не Волга и не Дон – увидишь сам потом. 
– Сколько будет два по два? 
– Будет классно. Только не хватает три рубля. 
– А чем кончится зима? 
– Как обычно – её выгонит весна.

А когда вы побежите с утра на работу
Прочь от страха да во имя трех кусочков хлеба, 
Вы споткнетесь об уснувшего в собственной рвоте, 
Но лишь его глаза увидят прекрасное небо. 

А когда вы побежите с утра на работу 
Прочь от страха да во имя трех кусочков хлеба, 
Вы споткнетесь об уснувшего в собственной рвоте, 
Но глаза его открыты будут в сторону неба.

Покупайте тампоны «Тампакс»,
Жуйте жевачку «Сперминт», 
Жрите батончик «Сникерс», 
Пейте напиток «Херши» – 
Всё равно на вас найдётся пуля.

Имейте куклу Барби, 
Живите на планете Рибок,
Курите сигареты «Кэмэл», 
Мойте голову «Проктер & Гембл» –
Всё равно на вас найдётся пуля.

Читайте Марининых – Шелдон, 
Смотрите «Санта-Барбар», 
Играйте весь вечер в «Денди», 
Купите немного «Олби» – 
Всё равно на вас найдётся пуля.

Все, кто любит Вавилон, 
Все, кто любит Вавилон, 
Все, кто любит Вавилон, 
Всё равно на вас найдётся пуля!

Живите в бетонных тюрьмах, 
Рубите для них деревья, 
Скопите побольше денег 
На вечную сытую старость – 
Всё равно на вас найдётся пуля.

Будьте всегда правы, 
Забейте тех, кто не с вами,
Рожайте в пробирках деток,
Растите из них таких же –
Всё равно на вас найдётся пуля.

В каждый дом из каждой программы
Синим пламенем немые окна:
Тяжелеют веки –  в вас входят гости.
…Не забудьте выключить на ночь –
Всё равно на вас найдётся пуля.

Старайтесь умирать пореже, 
В промежутках избегайте думать, 
Берегите тела и вещички, 
Любите свои три шестерки –
Всё равно на вас найдётся пуля.

Все, кто любит Вавилон, 
Все, кто любит Вавилон, 
Все, кто любит Вавилон,
Всё равно на вас найдется пуля!

Покупайте тампоны «Сникерс»,
Жуйте жевачку «Херши», 
Жрите батончик «Тампакс», 
Пейте напиток «Сперминт»...

Все цветочки прорастут,
Все букашки закричат,
Дядя Степа, постовой,
Улетит на юг домой
Одиноким журавлем
С криком матерным «курлы».

Бесприютный самолет
Упадет в немой тоске
По невиданной стране, 
Где-то очень высоко, 
Куда он не долетит 
Ни за что и никогда.
Там живет его любовь, 
Ждет и плачет у окна.

Город будет еще спать –  
Разбитной, веселый гном 
Много масок и гирлянд 
Принесет и всем раздаст,
И начнется маскарад, 
Съедут крыши у домов, 
Стукнет заяц в барабан,
Брызнет праздничный салют
Алым огненным стеклом

В день, когда мы все умрем. 

Парашютиков десант
Одуванчик бросит в бой, 
А они не захотят, 
Скажут: баста воевать.
Бросят ружья, дунут раз, 
Разбредутся по домам.
Вспомнит юные года
Пожилой фонарный столб.

Листик клена задрожит, 
Покраснеет от стыда, 
Без сознанья упадет
На прохожую тропу.
Его ежик подберет, 
И посадит на иглу,
И повесит над столом 
Наподобие ковра.

А безумный паровоз 
Нагло рельсы разберет, 
Дескать, я совсем устал –
У меня теперь весна, 
И сплетет себе венок,
Одуванчиков надрав, 
И уснет глубоким сном 

В день, когда мы все умрем. 

Дважды два станет нулем, 
Выбьет окна сквозняком,
Сеткой трещин изойдет
Постпромышленный пейзаж –  
Словно грязное стекло 
Разлетится, закружит
Стаей бабочек живых
Вглубь иконы, в темноту.
В бездне позади стекла –  
Тени древних пирамид, 
Ругань пьяных воробьев, 
Глаза пагод и дворцов, 
Солнца сотен Хиросим. 

Жук ползет по стебельку. 
Плачет о тепле метель,
Дескать, мне бы быть дождем!
Город сотни рук-ветвей 
В небо тянет, лесом став. 
Запах вербы, ветерок, 
А вдали огромный стол – 
И кого там только нет...

Мы пойдем туда потом,
Но сначала помолчим
В бесконечной тишине, 
Словно свет двух фонарей
По обоям на стене,
Помолчим с тобой вдвоем…

В день, когда мы все умрем.

Просто все было, как и вчера,
Просто наглухо закрылась скорлупа,
По чашкам разливали шоколад,
Много говорили обо всем подряд,

О том, о сем… да ни о чем,
Очень уставали, говорили: «Уснем». 
А где-то за окном продолжалась война. 
Вот такая получалась ерунда. 

У добрых ручки чистые. «Херня –  война, 
Главное – маневры. Пей бокал до дна».
Маленькая хатка на краю села, 
Да на все четыре стороны крепка стена.

Кто-то рвал струны, изображая надрыв, 
И девочки торчали: мотив был красив. 
В желудках бурчала одинокая мысль
Про то, как у нас все заебись. 

И был один – так, за дурака – 
Он кричал, что вокруг почти темнота. 
При этом он драл ногтями лицо. 
Все это было очень смешно. 

Потом было шампанское, твист & шейк, 
Потом взаправду кто-то выключил свет. 
Танцующие замерли – и тишина, 
Только, звякнув, разбился бокал вина. 

Как в замедленной съемке, валилась стена. 
Очевидно, так закончилась не наша война. 
Последний день Помпеи, четыре утра… 
Последнее, что помню, я искал дурака.

Он же, сволочь, знал, отчего все вот так! 
Но где же он, где же он, этот дурак?
Молния блеснула, осветив образа, 
И тут я увидел его глаза.

Подкрался незаметно на очень тонких ножках
К лихому анархисту и милым пацифистам:
Уютные носилки и трое санитаров –
Теперь легко поверить, что Джа нас не оставит. 

На улицах стреляют – нелетная погода, 
По ним шныряют танки, охотясь на прохожих. 
А детский-детский садик переведен в концлагерь –
Теперь легко поверить, что Джа нас не оставит.

Зеленые лужайки, красивые цветочки, 
Два злых, сердитых дяди закапывают тетю. 
Она кричит зачем-то и мне мешает думать,
А я вот, умный, знаю великую, бля, тайну: 

Ты не волнуйся, тетя, я все давно проверил. 
Проверка показала, что Джа нас не оставит.

Одинокая волчица далеких полей 
Держала свой путь по лунной траве.
Звездочка упала на самое дно
Молочной реки под кисель берегов. 

Кукукнула кукушка, захлопнулась дверь.
В девятом кругу –  самый разгар.
А вечность, как часы, просто замкнутый круг,
Посередине дырка для ключа,
А за нею сказки, чудеса.
Только дырочка мала – 
Не пролезет голова. 

Как мышки охамели и поймали кота,
Разбили табло да намяли бока. 
Как черт с перепоя решил попасть в рай, 
Почти уже дошел, но упал под трамвай.

Как Золушка танцует в придорожном снегу, 
И туфельки месят соленую грязь. 
А ей плевать, что нет билета на бал к королю –
Короля побил туз, и фея умерла.
И посреди июля началась зима, 
И за кисеей пурги 
Мерно тикают часы...
 
Стаи перелетных птиц шли с боями вперед, 
Стальные армады улетали на юг. 
Захлебываясь, плакал за окном пулемет – 
Он ждал то ли осень, то ли войну.

Джон Леннон улыбнулся и продул пистолет –
Мертвый Маpк Чепмен упал на асфальт.
А красивый пароходик взял курс на тот свет,
И дымок исчез за горизонт навсегда.

И замела следы волчьих лап пурга,
И в часиках сломалась шестерня –
Хвать, открыл коробку, а она пуста... 
Обманули дурака на четыре кулака.

Безымянные погибшие в кухонной войне,
Бесконечные ряды продолжавших свой род,
Толпы падших ангелочков, тонущих в вине, –
Кто ищет, тот всегда что-нибудь найдет.
Влюбленный ежик ищет любимый туман,
Отелло отправляет дездемон отдыхать,
Но на поезде в твой город сломался стоп-кран,
И я не знаю, как мне теперь с него удрать.

Я лучше сдохну там, где мне подохнуть судьба, –
Как ты сказала тонко, - это под забором.
Ты так мила, ты так добра, ты так прекрасна, но я –
Я импотент на почве рок-н-ролла.

Тусовка пестиков-тычинок - острый приступ весны;
Как в ядерной войне, победителей нет.
Ты лучше приходи почаще в мои грязные сны,
Я лучше сохраню навеки твой портрет.
Но на поезде в твой город сломался стоп-кран!
Я не хочу… хочу, хочу! - ну отберите мой нож:
Я инвалид твоей любви, я ее ветеран,
Я боюсь, что ты теперь от меня не уйдешь.

Я лучше сдохну там, где мне подохнуть судьба, –
Как ты сказала тонко, - это под забором.
Ты так мила, ты так добра, ты так прекрасна, но я –
Я импотент на почве рок-н-ролла.

Поезд все-таки дошел – я не забуду тебя:
Носки моих ботинок в каплях свежей крови.
Ведь ты ж в агонии, зачем же ты вцепилась в меня?
Прошу, не надо ничего хрипеть о любви.
Ну, отпусти, о, не держи слабеющей рукой:
Тебе же в рай, а мне не в рай, ведь у меня стоп-кран.
Ну на хрена тебе я там, ну отпусти меня домой –
Я так давно, я так давно не видел маму.

Я лучше сдохну там, где мне подохнуть судьба, –
Как ты сказала тонко, – это под забором.
Ты так мила, ты так добра, ты так прекрасна, но я –
Я импотент на почве рок-н-ролла.

В аду поводы и гости,
Птица синяя на завтрак.
В аду праздники и тосты,
Стрелки, «белки», фотокадры.
Чтобы все, блин, получилось,
Чтобы солнышко светилось,
Чтобы родина цвела –
Только б, главное, до дна!

Философские болота,
Одиночеством об стенку,
Откровенья до икоты
С гордостью снимают пенку
С забродившего варенья
Пониманья, уваженья,
Вечной дружбы и любви,
Суеты да маеты... 

А выше потолков
Бездомный плачет светлый дом наш
Тишиной. И прочтена скрижаль – 
Печаль о том, что мы когда-то были...
И не отданы долги,
И пеплом шапка в сере кpаж,
День прошел, как не было...
Hе поговорили...	

Бесам тоже кушать нужно,
И поэтому show must go on,
Где весело и скучно,
Уйма новых лиц, имен
И серий по кругам, по кругу,
В мыльных Треблинках досуга
С пустотою пустота
Делилась чем-то до утра.

Иллюзорная свобода
Сквознячком тьмы черных дыр
Нас встретит ласково у входа
В дивный новый, новый миp,
В аттракционы подсознания,
Добровольно в цемент зданья.
С новосельем, камень – хлебом,
И прочь уходят этажи от неба.

Выше потолков
Бездомный плачет светлый дом наш
Тишиной. И прочтена скрижаль –
Печаль о том, что мы когда-то были...
И не отданы долги,
И пеплом шапка в сере краж,
Год прошел, как не было...
Не поговорили…

Hа груди рвались рубахи,
Кулаки стучали. Пьяная слеза –
За что ж так? Страхи в нас смотрели
Смертью из-под колеса
Часов. «А мы не виноваты, 
Мы ж в порядке, мы бы рады,
Hо миp свели с ума враги.
Они такие мудаки...

Ах, если б было все иначе –
Переиграть, не умирать,
Ах, если бы нашелся мальчик
За нас, гадов, воевать...»
Так сослагательно летали,
Верили и побеждали,
Так стусовались навсегда,
Чтоб не закончилась игра,

Где под ногами клетки поля,
В бой ведет с небес рука.
Hо новый ход, как наша воля,
И черный лак, как знак врага.
Мы в землю падали словами –
Не пpоpасти и соpняками.
Какая смерть еще нам, ад –
Все здесь, мы сами себе ад! 

И выше потолков
Бездомный плачет светлый дом наш
Тишиной. И прочтена скрижаль –
Печаль о том, что мы когда-то были...
И не отданы долги,
И пеплом шапка в сере краж,
Жизнь прошла, как не было…

Умирает в поле серый снег.
Избавлением чиста земля,
И с надеждой утренних лучей
Вместе с нею оживаю я.
Из бесцветных запертых квартир,
Пустоту перечеркнув дождем,
Прошлогодним высохшим листком
Вихрь унес меня в далекий мир.

В белой стуже посреди зимы
Раз, однажды, мне приснился свет,
Встормошив меня весной, кричал,
Что чужой я здесь, бегом чтоб вдаль.
Там, в иной земле, ждет Отчий дом.
Люди там летают и живут.
Давней болью потянуло ввысь –
Бился в стенку и не знал – куда,
Сжег лучинку и забыл – куда,
И тогда-то мне явилась ты,
Словно церковь в синем над рекой,
Словно ветер над гнилой тоской.

А мне сказали, что не смоешь грязь, 
Что мы живем, чтобы стучаться в дверь,
И родились, чтобы умирать, –
Это врут – и я здесь не затем.
Ветер крыши рвет и провода,
В черных молниях вой, словно смех.
Лишь обломки и пыль кирпичей,
А из асфальта прорвались цветы...
Это видел мальчик – он ушел,
Он вернется и расскажет все...

Вот за дверью раздались шаги -
Может быть, он снова здесь...
Нет, видать, опять придется ждать -
Просто в дверь царапается кот...
Умирает в поле серый снег,
Избавлением чиста земля,
И с надеждой утренних лучей
Вместе с нею оживаю я.

Знамения времени говорят,
Что на пороге великая война,
Все предыдущие – лишь репетиции,
Такой войны не знала Земля.
И будет Hюpнбеpг обязательно
Hад всеми победителями
И над каждым, кто сдал свой Брест на милость
Последним земным хозяевам.

Узрят совочками для песочницы
Все утопии, все революции,
Все бинарные оппозиции,
Экономики и прости-конституции
Лишь призванные в списки расстрелянных,
Удостоенные чести замученных,
Увековеченные забвением,
Все, кто вернулся на Родину с дискотеки...

Танцуй, пока молодой, мальчик.
Танцуй, пока молодой.
Танцуй, пока молодой, мальчик.
Танцуй, пока молодой.

А слюнявые хит-парад-мальчики,
Вагинострадатели о Лилит,
Называют свои изделия
Не соплями, но песнями про любовь.
А базарные донны курицы
Триста серий несут яйца семейных гнезд,
Брызжут ядом от похоти собственности
Якобы в историях пpо любовь.

Дегенераты-юмоpисты с анекдотами
Совращают улыбки-солнца в шуточки,
Hа смех люду подлому, как пьянь раздетую,
Выставляют на помост-показ бедную любовь.
Куда ни глянь – то ди-джей-сволочь, то детектив,
Куда ни плюнь – то Фрейд, то ляжки рекламных див,
Ой, не ждут свого конца города-города,
Hо не бывает поругаема Любовь...

Танцуй, пока молодой, мальчик.
Танцуй, пока молодой.

Цивилизация эмансипэ затрахает себя,
Да покажет деткам личико ее богиня-змея,
Так и сбудутся все их галлюцинации
Hа лунной улице разбитого фонаря.
Уже не выключат зомби свои фетиши,
И очарует рабов сладкий запах плети,
В пути ко власти властей по черной цепи,
Hа силу-молодость хозяевам хватит крови.

Hо как рабу, так и хозяину отмерено все,
В итог комедии эонов и времен всех кино,
Огонь суда сожжет и театр, и мсье кукловода,
И танцующего pейв в бутылке Пьеро.
А нам, Хомам, чтоб пить меды, не струсить бы до утpа,
Когда закончит танцы эти крик петуха,
И патефонная обломится игла,
И запоет соловьями тишина...

Аллилуйя...
Просто кончится одна иллюзия...
Аллилуйя...
Одна шумная недолгая иллюзия...
Аллилуйя...
Одна бесконечная иллюзия...
Аллилуйя...
Кончится падшая иллюзия.

А в дурдоме сегодня снова танцы. Oh! Yeh!
А после всей тусовкой мы пойдем на выборы.
Ах, что за сексапил этот кандидат,
Он похож на солиста моей любимой группы!
Я да ты, да мы в натуре пацаны,
Еще две пробки «спрайт», и мы получим призы:
Путевку на Багамы, крутую pэп-кассету
И солнцезащитные очки!

Ты прав! Оторвись, сегодня рок до утpа!
Киндеp-сюpпpиз, Мумий Тролль, М с медведями и Шуpа,
Hе забудь, пpедохpанись – все равно не будет мамы –
Тетя Ася не пришла, мама неделю моет ванну.
Родриго бросил Сару – все мужчины – козлы,
Героин – это круто, но просветляют грибы.
Мама, мама! Правда, когда я умру,
У меня не будет больше перхоти?!!!

Знамения времени говорят:
Уже идёт великая война,
Все предыдущие – лишь репетиции,
Такой войны не знала Земля.
И будет Нюрнберг обязательно
Над всеми победителями
И над каждым, кто сдал свой Брест на милость
Последним земным хозяевам.

Мне задавали вопросы вежливо,
А я отвечал уклончиво,
От страха косил под хорошего
И честные строил глаза.
И ангел с повязкой красною
Вздохнул и сказал: «Напрасно ты...
Здесь никого не бьют, но всех по-разному,
Так что в разведку нам идти без тебя...»

Вздохнув, исчез он –  и один остался я.
А кругом поля узорами, сказками...
Мне говорят, они такие прекрасные,
А я не чувствую их красоты...
И вот о забор ломаются ноготки,
Как в коробке летается бабочке,
Как ненавидят лица в зеркалах кулаки,
Как горло дымом без глоточка любви...

Пускай отравленный, пусть хоть единственный,
Пусть скатертями дорожки все выстелят,
Пускай под зад дадут, в затылок пусть выстрелят,
Только б вернули заветный клубок,
Чтобы бежать, меняя лапти на ссадины,
Сквозь бурелом в нить от собственной гадины,
Где все надежды ей, подлой, украдены,
И хочет тьма стереть свечи огонек...

Прости и пощади меня, Святый Ангеле,
Слишком страшная без неба смерть на земле,
Hе дай, Господь, стать дезеpтиpом на Твоей войне,
Возьми хотя бы в штрафной батальон...
Последний pаз, прощаясь, видеть луч солнечный –
Такая доля всем нам, обреченным нам...
И все б достались прожорливым гробам,
Кабы не лучик света, Имя Имен...

Мне задавали вопросы вежливо...
А я отвечал уклончиво...
Мне задавали вопросы вежливо...

Если все-таки Москва до сих пор – Третий Рим,
То не может Москва быть лишь для москвичей.
Если русская земля до сих пор – Третий Рим,
То быть русским – больше, чем быть просто русским.
Настало время зеркал, и лжет тебе каждый флаг,
Чтоб Система сыграла тобою в хоккей,
А ты шайбой ей стал, замерзшей свастикой падшей,
А увы, не смертельным ей солнцем жарким.

Брама сотворил тюрьму, Вишну сохранил тюрьму –
Ее взорвут лучи весеннего Солнца.
Брама сотворил тюрьму, Вишну сохранил тюрьму,
А нам ее взрывать ради Крестного Солнца.

Чтоб борцам со тьмой стать верными тьме,
Чувство правоты дадут им и ослепнуть чуть сердцем.
Инквизитор, Лжец Великий, тысячелик,
Когда глядишь в него ты – он смотрит в тебя.
И ты поверишь ему без апофатии веры,
Без хлеба совести с деконструкции перцем,
И ты за ним пойдешь без знания-причастия
Священного Огня – Христа.

Брама сотворил тюрьму, Вишну сохранил тюрьму – 
Ее взорвут лучи весеннего Солнца.
Брама сотворил тюрьму, Вишну сохранил тюрьму,
А нам ее взрывать ради Крестного Солнца.

Враг все равно уничтожит наш лес –
Это значит всего лишь, что ни пяди без боя.
Тайна храмов-елей отразится в воде,
Свирель фавна плывет вглубь на зеленой карете.
А что поэт? Лишь солдат – дело гиблое,
И его счастье – безысходно простое:
Быть палачом смерти в трибунале Любви,
Быть прокурором игре с точки зрения смерти.

Брама сотворил тюрьму, Вишну сохранил тюрьму –
Ее взорвут лучи весеннего Солнца.
Брама сотворил тюрьму, Вишну сохранил тюрьму,
А нам ее взрывать ради Крестного Солнца.

Если падет Третий Рим,
Если уже пал Третий Рим…
Если падает Третий Рим,
Как Вавилон падает, падает, падает...

Если Брама сотворил тюрьму, Вишну сохранил тюрьму –
Ее взорвут лучи весеннего Солнца.
Брама сотворил тюрьму, Вишну сохранил тюрьму,
А нам ее взрывать ради Крестного Солнца.

Рай лежит на остриях копий.
Чтоб увидеть, надо сметь ослепнуть, 
Чтобы понесли, как лист сухой, ноги, 
Как прикажет им невидимый ветер. 
И сырая трава задымится 
Под невесомыми углями-ступнями,
И пойдут греться звери и птицы, 
Не пугаясь огня, за следами –

Я не верю, ни во что не верю, 
Ни во что не верю – я просто знаю.
Я не верю, ни во что не верю, 
Ни во что не верю – я сердцем знаю –
Солнце горит во мне. 
Солнце горит во мне. 
Пока горит во мне. 

Ласточка подстреленная в пулю превратится 
И найдет охотничка даже в подземелье, 
Сбросит с плеч свинец и в небо возвратится, 
В сени к нам с весною принесет веселье. 
Ноченька бескрайняя съежится в комочек,
Ляжет помурлыкать на теплые коленки. 
Трибунал Сыновний расставит все точки, 
И хозяина тюрьмы поставят к стенке. 

Я не верю, ни во что не верю, 
Ни во что не верю – я просто знаю.
Я не верю, ни во что не верю, 
Ни во что не верю – я сердцем знаю –
Солнце горит во мне.
Солнце горит во мне.
Пока горит во мне.

Лабиринты долгие по дороге к Замку, 
Только не помеха это для лавины. 
Не рисуйте, милые, нам черные рамки – 
Нас еще не создали, и в руках наших глина. 
Ой, на сон грядущий эти сказочки страшны 
Для братцев-пескарей, жизнью умудренных. 
Скучно тратить время, толковать им напрасно 
Про победу павших и радость обреченных. 

Я не верю, ни во что не верю,
Ни во что не верю – я просто знаю:
Солнце горит во мне.
Пока горит во мне.

Город сдали без единого выстрела,
Поважнее нашлись занятия:
В кармане кончались денежки
И на днях ждали новые праздники.
Кто-то, облившись бензином, стал факелом.
Кpутили пальцем у виска, звали скоpую.
И мальчишки с лицами победителей
Плясали что-то там с белыми флагами...
А поезд ехал в Диснейленд...

И никто не сажал, не расстреливал,
Мерли сами, как-то так, потихонечку,
Через месяц замечали нечаянно,
Что у соседа дверь всегда заперта...
Зарастали бурьянами кладбища,
Сериалы никак не кончалися,
Снился боженька, румяный, как дикторша,
Hеpожденные дети не плакали...

Уходили мегаполисами в огород,
Тащились куликовскими битвами,
Расслаблялись получать удовольствия,
Похеp как, лишь бы не было войны.
По следам вырождения на лице
Перековывали меч на аpахисы,
Сдавали бpатьев коршуну за 30 у. е.,
Растили преданно в себе Микки-Мауса.

Исчезали из памяти и карт,
Вдаль вели благие намеренья.
Их раскопали б потом археологи,
Hо археологов не будет никогда,
Ведь поезд мчится в Диснейленд.

Да и сказка понемногу кончается,
Или история одного города,
Или сто лет одиночества,
А ребенка обглодали муравьи.

Дерево спасёт огонь!
Дерево спасёт огонь!
Дерево спасёт огонь!
Дерево спасёт огонь!
	
Сидя в запасном обозе в ожидании Дня Гнева,
От безделья вынужденного
Едут крышей инвалиды будущей войны со тьмою
И не видят cвета белого.
Ночью снятся пулеметы, утром водочку завозят
Братьям уцелевшие бойцы,
А братья дверь открыть боятся, ведь у них на явке – «белка»,
С нею призрак революции.

И до победы недолго,
Течет в рай река Волга,
И слюнки текут –
Поскорее б устал караул...
У Карабас-Барабаса
Театр по высшему классу,
И только старый майор
Hа контроле от скуки уснул...

Если ты пошел в разведку, реши: кто ты? – и оденься,
Подтверди, что не истеблишмент.
А что в разведке люди носят? – Ну, индейцы носят перья,
В черном ходит Штирлиц-резидент.
Красный гардероб обширней... А что ж так тянет нарядиться?
Ты внедряешься во вражие ряды?! А-а-а!..
Казачок-то... безопасный,
Ему впадлу измениться – 
Ломит деревянные мозги.

И до победы недолго,
Течет в рай река Волга,
И слюни текут –
Поскорее б устал караул...
У Карабас-Барабаса
Театр по высшему классу,
И даже старый майор
Hа контроле  от скуки уснул...

Для Системы очень ценны деревянные ребята,
И чтоб любых воззрений и мастей,
Чтоб создать иллюзию жизни во ее многообразье
И свободе всех ее ролей.
Да, из одной поленницы мы все, но на холсте горит очаг,
Охраняет дверь домой.
Кто поймет, что очень стыдно оставаться деревянным,
Тот получит ключик золотой,

Когда победа – с тобою –
Hад Волгой радугой-дугою –
Кому баранья похлебка,
Кому пламя, что преобразит
Одной на всех Божьей волей,
Свободней, чем ветер в поле,
Там, где майор при исполнении
Грозою убит.

Пляшет «общество спектакля», о любви поют на-найцы,
А на лестничной площадке патриот с космополитом
Дрались, перебили стекла – оба на актерской ставке,
Оба иудомасоны – завтра вновь совместный бизнес.
А в квартире эн-полтинник ходит-бродит кот ученый,
Гримирует взвод охраны под заядлых террористов.
Наш факир-телеведущий, отстегнув пред съемкой груди,
Пляшет в коридорах власти с теле-ра-за-зо-блаченьем.

Мадам Зося снимет порчу от летающей тарелки,
Экстремист с красивым флагом – чертиком из табакерки –
Выпрыгнет на нужном месте на предвыборных экранах –
Человек в калошах платит за надежную охрану.
Конспиролог перепутал евразийца с атлантистом,
Сплюнул и прочистил дуло – ах же, суки, как похожи! –
С точки зренья диалектик – три девятки, три шестерки,
Если любишь сладко кушать, в общем-то, одно и то же...
Еще слаще, еще дальше, еще больше, мало, мало!..
Буратино все здесь понял, только как оно достало…

Дерево спасёт огонь!
Дерево спасёт огонь!
Дерево спасёт огонь!
Дерево спасёт огонь!

Умирает в поле серый снег.
Избавлением чиста земля,
И с надеждой утренних лучей
Вместе с нею оживаю я.
Из бесцветных запертых квартир,
Пустоту перечеркнув дождем,
Прошлогодним высохшим листком
Вихрь унес меня в далекий мир.

В белой стуже посреди зимы
Раз, однажды, мне приснился свет,
Встормошив меня весной, кричал,
Что чужой я здесь, бегом чтоб вдаль.
Там, в иной земле, ждет Отчий дом.
Люди там летают и живут.
Давней болью потянуло ввысь –
Бился в стенку и не знал – куда,
Сжег лучинку и забыл – куда,
И тогда-то мне явилась ты,
Словно церковь в синем над рекой,
Словно ветер над гнилой тоской.

А мне сказали, что не смоешь грязь, 
Что мы живем, чтобы стучаться в дверь,
И родились, чтобы умирать, –
Это врут – и я здесь не затем.
Ветер крыши рвет и провода,
В черных молниях вой, словно смех.
Лишь обломки и пыль кирпичей,
А из асфальта прорвались цветы...
Это видел мальчик – он ушел,
Он вернется и расскажет все...

Вот за дверью раздались шаги -
Может быть, он снова здесь...
Нет, видать, опять придется ждать -
Просто в дверь царапается кот...
Умирает в поле серый снег,
Избавлением чиста земля,
И с надеждой утренних лучей
Вместе с нею оживаю я.

В стране моpозно, холодно. Здесь все замерзают,
И потому чегой-то вечно разжигают.
И солнце разжигает тож, на свастику похоже,
Страдает гуманизм с пpогpессом: нам это негоже.

Хоть прям вводи войска –  гои не чтут закона
И лезут с рылом в тайны тетраграмматона.
«Антифашист» pешил: анаpхия не катит,
Пусть дети всей земли спокойно спят – врагов посадят

Товарищ НТВ, товаpищ ОРТ, товаpищ ФСБ, 
Товаpищ мент.

Их пpедки в ваpваpских веках тоже pазжигали
И знаки экстpемистские повсюду pисовали.
К стене! Руки за голову – сейчас нажрешься снега,
Ты что, дерьмо, не чтишь права человека?!!

Чтобы не было фашизма , ни погромов, ни войны,
Всех в товарные вагоны и вперед, до Колымы.
Чтобы небо было синим, чтобы раздавили гада,
Едет, едет всех гасить антипожарная бригада. 

В ней товарищ НТВ, товаpищ ОРТ, товаpищ МАЦ, 
Товаpищ мент.

Любопытствовать грешно – заткнись, старик подох сам,
Нехpен было голодать. Лучше выпей сто гpамм
За особенности всех национальных охот,
За вечный Пурим да за полный Пол Пот.

А фашистские книжонки тоже здорово гоpят,
Рай земной победоносно сокрушает ад!
Несут свободу людям в бомбах мирные войска,
Hа рукаве голубкой миpа, синим инеем, звезда:

Идет товарищ НАТО, товаpищ ООH, 
Идет товарищ ЦРУ, идет товаpищ МВФ,
Идет товарищ Гуманизм, идет товарищ Пpогpесс,
Идет товарищ Гитлер, идет товарищ Холокост.
Идет товарищ Государство, товарищ Антихрист...

All in all it’s just another brick in the Wall

За моим окном срубили дерево,
Чтобы не мешало проводам,
Чтобы было мне тепло и светло,
Если я буду жить по их правилам.
И росли всем на том дереве яблоки,
Потому отдали землю асфальтным каткам,
Чтоб не смог быть человек без ведома
Хозяина всем плеткам и всем пряникам –

Всемирного Государства

Кто-то вывел из строя механизм пилы. 
Прохожие видели вьюношу,
По описаниям смутно похожего
То ль на Ермена, то ль на Лешу Карамазова.
Фоторобот его получит Интерпол,
Его объявит террористом интержурналист;
Ему не спрятаться и на краю земли:
Он нарушил священный покой и волю

Всемирного Государства

Оно будет тебе кормящей матерью,
Hо молочко только для послушных детей.
Оно станет тебе лучшим наркотиком: 
Во избежание ломок ты сделаешь все.
Оно будет общественным мнением,
Смирительной рубахой и градом камней
Для паршивых овец и сумасшедших,
Тех, кто не принял личный номер кирпича в стене

Всемирного Государства

И был каждый человек обречен покупать,
И был каждый человек обречен продавать.
И лишь две тьмы: иль жить страхом будущего,
Или тысячи снотворных, чтоб забыть себя –
От наркотических Дахау, божков комфортных и карм,
До романтичной ностальгии, до революций в стакане воды
Нет ничего, что б не имело цены, 
И нет ничего, что бы не стало товаром 

для Всемирного Государства

И малым, и великим, и богатым, и нищим,
И свободным, и рабам – никому
Нельзя будет ничего покупать,
Нельзя будет ничего продавать,
Кроме тех, кто получит печать...

Во избежание вражды – ковровый аминазин,
Во избежание войны – гуманный геноцид,
Во избежание депрессий – синтетический лес,
Во избежание стрессов – виртуальные сны,
Во избежанье фанатизма – масонский ништяк,
Среднеарифметический Символ веры,
Во избежанье зла – длинные руки добра,
Всеслышащее ухо, всевидящие очеса

Всемирного Государства

Для золотого миллиарда одинаковых,
Одномерненьких да управляемых,
Фотогеничных, со вкусом мяты, улыбчивых,
С американскою мечтою на счету,
Политкорректных и элитноконвертируемых
Расчищает континенты от мусора:
От народов, не удобных к обращению,
От дикарей, не подлежащих воспитанию

Всемирное Государство

Паутиною сетей и проводов,
Русалочьим смехом сэмплера,
Нежнейшей колыбельною дудочки,
Сновидениями эпохи Водолея
Влечет довольных крыс в сторону огней,
Где их утешит ослепительный аттракцион.
Серым неразличимым пастырем
Споет колыбельную ягняткам на ночь

Всемирное Государство

И не помогут тебе Двери восприятия,
И не отмажут ни Генон, ни Ги Дебор, ни Маркс,
И не спасет тебя вера в прошлое,
И не пощадит надежда на будущее.
Конец игре. Костер погас. И никому не разжечь.
Вот только свет над бездной не засыпать пеплу.
Только святые, только мученики знали,
Как победить, как стать свободным, как убить в себе

Всемирное Государство

И малым, и великим, и богатым, и нищим,
И свободным, и рабам — никому
Нельзя будет ничего покупать,
Нельзя будет ничего продавать,
Кроме тех, кто имеет печать...

All in all it’s just another brick in the Wall

  
Детский садик кончился –  детям поpа в школу,
Лишние интеллигенты поросли травой.
Разбудили Герцена, пили Кока-Колу,
А в итоге поле поросло войной...

Тонкий стиль Набокова не понять в окопе,
Не бывает: вспоминать про весь Beatles в CD,
Если он остался... нет, не во всемирном TOP’е,
А в доме взорванном твоем, вместе с бывшими людьми.

Солнце над головой, автомат под боком,
Прощай, не скучай, свободная Европа!
Солнышко по крови, крест под гимнастеркой,
Перетерпи, бpат, все видит Бог, до утpа недолго...

Где гуляет дискобар, завтра будет кладбище,
Так бывает... не беда, лишь бы хлеба росли.
Лишь бы были дети, те, что на мировом пожарище
Для новых храмов и домов отбивали кирпичи.

Симулякры не спасут, Пригову не молятся,
И за телевизор выйдет плата по счетам.
Раз пошла такая пьянка – смертью за околицу,
Даже сам Шварцнеггер не поможет нам!

Солнце над головой, автомат под боком,
Прощай, не скучай, Америка-Евpопа!
Солнышко по крови, крест под гимнастеркой,
Перетерпи, все видит Бог, до утpа недолго...

Новое средневековье открывает печи
Для мисс Интеллигенции, что билась за пpогpесс.
В благодарность за ея чаянья и речи
Сэр Пpогpесс костер ей сложит – дымом до небес!

Есть божок у ней – культура – тонкая прослойка,
Жить с ним, в общем-то, по кайфу, помирать вот – нет.
То закаты над Европой, то, блин, перестройки,
И вечный Геббельс на нее точит пистолет...

Жалко нам вишневый сад, да сами виноваты:
Триста лет, как рухнула Берлинская стена
В каждом сердце. И вползли в нас такие гады,
Что отныне навсегда нам всем судьба – война!

Солнце над головой, автомат под боком,
Прощай, не скучай, Америка-Европа!
Солнышко по крови, крест под гимнастеркой,
Перетерпи, все видит Бог, до утpа недолго...

На развалинах геометрии
Расцветет дивным цветом папоротник,
И поймет Волгу-реку пескарь-дурак,
И неправильный квадрат заполнит круг.

На руинах гордого разума
Сорняки ядовитой порослью
Отпируют Вальпургиеву ночь.
Наше утро навсегда, любовь моя.

А поля, израненные вечной войной,
Мертвой да живой водой польет дождь проливной,
И разбудит всех погибших тишина,
Позовет во тьме предрассветной благовест.

На могиле смерти слезы долгожданных встреч,
Вино из одуванчиков для Кая и Герды,
Детские забавы говорящих зверей,
Земляничные поляны навсегда.

Так закончатся эти небо и земля,
Засияет радугой лестница.
Только б не ослепнуть недостойным во тьму…
Присносущий Свете, буди милостив мне.

Не дожившим до рассвета дайте медную монету,
Шоколадную конфету и полезные советы.
Заверните белой тряпкой всех, гонявшихся за солнцем
В кабаках и переулках, за сто жизней световых – 

До далеких звезд, 
Что снились серому коту на одной из крыш.
Под ногами мост –
Черна вода – что ж, берег дальний, ты молчишь? –
Твое имя – Жизнь.

Вечная метель над нами, трассами и городами,
Адресами позапрошлыми, бесхозными словами,
Что гоняет время-ветер по декабрьской планете,
По пролетам стылых лестниц, и летит прочь моя песня –

До далеких звезд,
Что снились серому коту на одной из крыш.
Под ногами мост –
Черна вода – что ж, берег милый, ты молчишь? –
Твое имя – Жизнь. 

Из квадратных уравнений кладбищ, кубиков многоэтажных,
От дорог на все четыре, дальше пятикнижий даже –
Берендеевые тропы, конопляные обрывы,
Глас шестый в церковном хоре:
О погибших молчит море, –
До далеких звезд,
Что снились серому коту на одной из крыш.
До далеких звезд...

Здравствуй.
Солнышко горит и не погасло –
Слева из груди закатом красным –
Ветрено там и погода, 
Что не помнит время года...

И мне в ней часов не наблюдать, и имя
Бросил в явь костер из сна на сбрендивший язык,
На радость духам ада, что от века знают скрипачей,
Влюбленных и прочих нарушителей закона,
По виду человеков, в тайне – ангелов, кентавров, эльфов
И прочих – неизвестных, позабытых 
В книгах приходских и черных,
Тех, кто не приемлет сна и дома
Как плату за предательство лучика зеленого –
Хрупкого. Что с родины богов. Что не сломать дано
Лишь векам спящего ребенка...

Тонко там, где никогда ничто не рвется,
Там, где золотою ниткой солнце
Белую крещальную рубаху сшило
И тебя мне подарило...
Здравствуй...

Опять пожар, и бедный мир
Горит-пылает 
По вине всех тех, кто спал
В ночь на посту, словно в раю,
Как на курорте, где нет ветра черных дыр.

Я виноват, 
Ты виноват,
Что не дождется парня девка, сына – мать
Опять –
И заслонит от смерти с чёрных самолетов
Собою он наш Сталинград, 
Белград или Багдад –
И свят солдат.
И прав солдат.

Людей все меньше: жрут нули
Из банковских счетов людей по одному.
И сладкий газ из тьмы небытия
Ползет в мир сумерками в сторону зари.
Земля жива пока, и птицы прилетят,
За просто так, всем виноватым и живым,
Но в память нам закатный ветер гонит дым –
Не нами мир живой и остановлен ад,
И свят солдат, и прав солдат,
Что защищал Сталинград,
Белград, Багдад.
И свят солдат, 
И свят солдат.

Падали иконами в грязь
Посреди земной красоты,
А красота умирала из-за нас
На руках матери.
А красота умирала из-за нас
На руках матери.

Ветер дул не на шутку и погоны сорвал,
Давили поле хлеба танки фашистские.
Горела хата родная: снаряд попал,
В хате остались родные и близкие.
Горела хата, та, что с краю: снаряд попал,
В хате остались родные и близкие.

Конечно же, во всем виноваты часы.
Они не врут, железяки проклятые:
Хоть пошли их на три да хоть расколоти,
Два раза в сутки нас балуют правдою.
Хоть пошли их на три да хоть расколоти,
Два раза в сутки нас балуют правдою.

Горят леса с детдомами, упадет самолет,
Коль не упал еще, – дымятся санки на спуске,
А мы сидим в кабаке, ждем, когда Пасха придет,
И повторяем, как молитву: «Мы русские!»
А мы сидим в кабаке, ждем, когда Пасха придет,
И повторяем, как молитву: «Мы русские!»

Падали иконами в грязь
Посреди земной красоты,
А красота умирала из-за нас
На руках Матери.
А красота умирала из-за нас –
На руках Божьей Матери.

Наш вертолет летит, а крысы бегут –
Серые крысы, голубой вертолет.
Черемуха на улицах, а в клетке везут
Емельку-царя, и кто теперь разберет:
Где черт, где чернильница, где свет маяка,
Где Великий Октябрь, где «Ласковый Май».
Звездочетов как грязи, сплошны облака,
И поэтому каждый знает точно, где рай.

Туман, туман – и всех прижало к земле,
На овощные грядки, под бюджетный расчет.
Солнышко в артериях на полном нуле
У сучкиных детей, но каждый верит и ждет
Мультяшное счастье в спокойной стране,
Где всем на халяву – мир и любовь,
Где застрахует всех по божеской цене
Госстрах либо ангел – только подпись готовь.

И ночь – без края, без отчества, без
Пробужденья – лишь снег блестит, 
Бес
Летит под луной на промозглых высотах, 
Страшась только Имени,
И повинуясь приказу – везти! – 
Под Псалтири глаголов плетьми,
Он мчит, 
Чтоб успеть на заутреню в Ерусалим.
Успеть на заутреню в Ерусалим.

Ништяк! – закончились weekend’ы в Простоквашино –
Всех взяли в заложники боевики.
Политкорректный пед бдит, все ль права уважены,
А по острогам звенят мужиков кандалы.
Над городом круглым Черной Башни игла –
Микки и Мэлори были совершенно правы.
У супермаркета слоган с изображеньем Христа,
Индейцы не ждут чудес – лишь огненной воды.

Рим чтит закон, но правы всегда варвары
И, обвязавшись взрывчаткой, стебут гуманизм,
И кто-то так и не досмотрит «Санта-Барбару»,
Уйдя по коридору октаэдрических призм,
Где мухами корчатся в каждом стекле
Те, кто не сумел света лучиком стать.
Как холодно ветру на всей малой земле,
Как на щитке дрожат стрелки – ждут приказа взлетать.

И ночь – без края, без отчества, без
Пробужденья – лишь снег блестит, 
Бес
Летит под луной на промозглых высотах, 
Страшась только Имени,
И повинуясь приказу – везти! – 
Под Псалтири глаголов плетьми,
Он мчит, 
Чтоб успеть на заутреню в Ерусалим.
Успеть на заутреню в Ерусалим.

Я потом расскажу тебе, Родина.
Я потом расскажу тебе все, Родина.
А сейчас я попою лучше, Родина, –
Мне честнее так по жизни танцуется.

Я потом расскажу тебе, Родина,
Как плясал, как летал над ромашками,
Как свисал над березовой пропастью,
Как любил за окном ночкой до зари.

Я потом расскажу тебе, Родина.
Я потом расскажу тебе все, Родина.
А сейчас я попою лучше, Родина, –
Мне честнее так верить тебе, милая.

Я потом расскажу тебе, Родина, –
И не надо меня исповедовать,
И не  надо меня излечивать,
И не надо, уймись – покалечишь ведь.

Не уроды мы, просто все разные, 
Звери, птицы, и лес у нас сказочный,
А кто полезет со всеобщею правдою
Просвещать, так нарвется ж, бедный, на обрез.

И полетят клочки по закоулочкам,
И запылают ограды и маковки,
И в книгах всех вавилонских библиотек
Не найдут вороны умные про нас ничего.

Так и уйдем в лес никем не опознанными,
И зарастут буреломом тропинки все,
А вы останетесь... И только бабочки
Будут плясать да летать над ромашками

Ты прости меня, глупая Родина,
Я потом расскажу тебе все, Родина.
А сейчас я  попою лучше, Родина, 
Про то, как пляшут над пропастью бабочки.

Ниже ада, выше рая пляшут бабочки,
Ниже рая, выше ада пляшут бабочки.

Ментовская правда, фарисейская правда,
Житейская правда, комсомольская правда –
Во имя религий распорядка и чая
И правоты тех, кого не убивают
За веру прогулок по рельсам трамвайным,
За добровольное иваново детство,
За незаконные действия в зоне,
Где каждый полюбит свой номер и место,
Где ты, Божья воля, – поле цветов.
Вольная воля, море цветов,
Вольное, вольное поле цветов.

Судили по праву, а где его взяли?
А мир жив только третьей стороною медали
В грызне импотента, прокурора добра,
И вечно голодного блядского зла,
Третьей, нейтральной, где такие цветы,
Где часто стреляют, и посты сожжены,
И все постовые с петлею на вые,
Согласно законам партизанской весны,
Где ты, Божья воля, – поле цветов.
Вольная воля, море цветов,
Вольное, вольное поле цветов.

Одним очень «хотся», чтоб они были боги,
Другим очень надо, чтобы все были овцы.
И все они судьи (и Чацкие тоже),
И оттого все меньше нам сердца да солнца,
Все больше смирения под сапогами,
Все меньше льда, – и майор будет с нами
Ныне и присно – до скончания века,
Чтоб стал ты кем угодно, только не человеком,
Где ты, Божья воля, – поле цветов.
Вольная воля, море цветов,
Вольная. Всем нам – вольная. 
Навсегда – Юрьев день – вольная.
Вольная воля – поле цветов.

Ах, не зарыть им меня макулатурой общеобязательных истин –
Не ради меня, гада, - 
За правду каждой оторванной жизни –
За всех осужденных, за всех прокаженных,
За оболганных, проклятых и запрещенных,
За всех, за кого не молится книжник,
За всех, кто во аде их, за всех, кто здесь лишний,
За всех, кто не принял пирожок от агента
В нагрузку к билету в кафе-бар «вечной жизни»,
За всех, кто остался в войске Белого Света,
За всех, кто остался в войске Белого Света
На Янкином поле, поле цветов,
Где вольная воля – море цветов.
Где вольная, всем нам вольная,
Навсегда – вольная,
Юрьев день – вольная,
Где Божья воля – поле цветов.
Вольная воля – поле цветов.

Струны в кровь, вода кругами – голосуем всем собором,
И понты кидает туса – 
Кто Егором, кто кагором.
Всюду строятся ларьки и горят еретики –
Место, где хоть что-то слышно – 
Над обрывом у реки.

Нравится тебе лечить, брат, 
Тех, кто в зоопарке лишний?
Ты устроился иль служишь – 
Расцветают в саду вишни.
Ну, а мне, уроду, слышен 
В том саду звон топора –
Нонче бал здесь правят черти, 
А у них своя игра.

Спекся город золотой,
Потому что не понял, 
Над небом он или - под небом,
А нам возвращаться домой,
Взяв шинели, 
И помнить горький запах хлеба.

Дом горит – овца не видит, 
Дом горит – овца не знает.
В городах змея танцует, поколенье подрастает.
Для коллекций и музеев, шоу и аттракционов 
Все, что мы с тобой любили, 
К лику «бабочек сушеных»
Приравняют диск-жокеи, 
Потеряется сам ключик,
А каморку папы Карло разломает экскаватор,
Чтоб построить супермаркет, 
Где для счастья всем все будет,
И никто не вспомнит то, что выхода отсюда нет –

Спекся город золотой,
Потому что не понял, 
Над небом он или - под небом,
А нам возвращаться домой,
Взяв шинели, 
И помнить горький запах хлеба.

Мы  диковинные звери –  
Нас не опознают двери.
Поломаем все пароли 
Или не вернемся с поля.
Только вряд ли мы вернемся...
Дом кирпичный, чай на донце,
За окном проехал мусор – 
И про это все спел Усов:
Будут звезды на погонах, 
Звери добрые в загонах,
Процветание на долгие года,
Только нас уже не будет никогда...

Моя полиция меня бережет,
Моя полиция меня стережет:
Повсюду правит великая мать,
А имущество хочет жрать.

Над кладбищем плакат «Миру – мир»,
А воздух стоит энцать центов за литр,
И клетки ждут всех птиц и зверей,
Чтобы «сделать из них людей».

Есть искушенье, что поможет обрез,
Но что с обреза толку? Вырублен лес –
Его пидарасы свели на дрова –
И теперь здесь повсюду Москва.

И лифт летит на какой-то этаж,
Но не выше крыши… на то дом и не наш,
А такой, как у всех, а такой, как всегда,
То есть, крыша их дому нужна.

Моя полиция меня бережет,
Моя полиция меня стережет –
Старушка-процентщица живей всех живых –
Ее больше, чем нас, ее больше, чем их.

И все мы пожизненно ей что-то должны
И еще должны чувствовать «чувство вины»,
Чтоб тоску нашу жрали сущности,
Подземные, воздушные.

И еще есть искушенье, что поможет топор,
Но и это – капкан: господин прокурор
Подрисует копыта, подрисует рога,
Чтобы ангелами слыли мрази-города.

И все дьяволы вступают оптом в натовский блок,
Где по жизни живет их дьявольский бог,
А между человеками – все толще стекло,
Чтобы было ничего им не слышно.

Не ходил бы ты, Джон Леннон, на войну,
Зарабатывал на пенсию да на семью –
Здесь полный хоспис для населения
И министерство путей разобщения.

А собрался, так иди – некуда назад –
Не тревожь покой суббот, молчание ягнят
И корми в окопах вшей до Восьмого Дня,
Чтоб не вышла кривою судьба.

Есть искушение, что больше не поможет ничто: 
В черном небе за окном сплошные «зеро»
С единицами, и люди занимают места,
Согласно билетам, в графе прайс-листа,

Словно в кресла, – и голос: «Пристегните ремни!»
Но ни один их самолет не сбежал от земли,
От всех кладбищ ее, от воздуха-янтаря,
Что застывает с нами в царство стекла.

Рогатая полиция бережет – 
Рогатая полиция стережет.
На смерть всем ад разъединения:
Между живыми и мертвыми – стекло,
Между живыми и любимыми – стекло,
Между сердцем и умом – стекло,
Между небом и землей – стекло.

Стекло
Стекло
Стекло
Стекло
Стекло отчуждения,
Оскудения любви – 
Отчуждения
Стекло
Стекло отчуждения,
Оскудения любви 
Стекло
Стекло
Стекло
Стекло

Моя полиция меня бережет,
Моя полиция меня стережет – 
Повсюду правит великая мать,
А имущество хочет жрать.

Наш вертолет летит, а крысы бегут –
Серые крысы, голубой вертолет.
Черемуха на улицах, а в клетке везут
Емельку-царя, и кто теперь разберет:
Где черт, где чернильница, где свет маяка,
Где Великий Октябрь, где «Ласковый Май».
Звездочетов как грязи, сплошны облака,
И поэтому каждый знает точно, где рай.

Туман, туман – и всех прижало к земле,
На овощные грядки, под бюджетный расчет.
Солнышко в артериях на полном нуле
У сучкиных детей, но каждый верит и ждет
Мультяшное счастье в спокойной стране,
Где всем на халяву – мир и любовь,
Где застрахует всех по божеской цене
Госстрах либо ангел – только подпись готовь.

И ночь – без края, без отчества, без
Пробужденья – лишь снег блестит, 
Бес
Летит под луной на промозглых высотах, 
Страшась только Имени,
И повинуясь приказу – везти! – 
Под Псалтири глаголов плетьми,
Он мчит, 
Чтоб успеть на заутреню в Ерусалим.
Успеть на заутреню в Ерусалим.

Ништяк! – закончились weekend’ы в Простоквашино –
Всех взяли в заложники боевики.
Политкорректный пед бдит, все ль права уважены,
А по острогам звенят мужиков кандалы.
Над городом круглым Черной Башни игла –
Микки и Мэлори были совершенно правы.
У супермаркета слоган с изображеньем Христа,
Индейцы не ждут чудес – лишь огненной воды.

Рим чтит закон, но правы всегда варвары
И, обвязавшись взрывчаткой, стебут гуманизм,
И кто-то так и не досмотрит «Санта-Барбару»,
Уйдя по коридору октаэдрических призм,
Где мухами корчатся в каждом стекле
Те, кто не сумел света лучиком стать.
Как холодно ветру на всей малой земле,
Как на щитке дрожат стрелки – ждут приказа взлетать.

И ночь – без края, без отчества, без
Пробужденья – лишь снег блестит, 
Бес
Летит под луной на промозглых высотах, 
Страшась только Имени,
И повинуясь приказу – везти! – 
Под Псалтири глаголов плетьми,
Он мчит, 
Чтоб успеть на заутреню в Ерусалим.
Успеть на заутреню в Ерусалим.

Куда летит мотылек?  – Вечный Восток.
Время невозможно украсть: оно внутри нас.
Лучше гор всех – горы те, где никто не бывал –
Это знает река. Знает река.
Время дольше войны: пал Карфаген и Рим тоже пал.
Крестоносцы теряют кресты в бесконечных степях.
Одуванчики спят до поры под камнями дорог
Всех империй, и Бог им не судья.

Свобода слова – это высоко. 
Ее осуществляли апостолы, пророки:
Под пытками и муками, ударами камней 
Летело слово над землей свободной птицей.
Но при чем здесь либеральный журналист, 
Что, обличая, знает: он в оплаченной массовке?
И пуля не грозит ему, а вначале был 
Иуда, что «сказал всю правду», как в передовице, –
Осины помнят про его правдивый дар. 
Так был получен первый журналистский гонорар.

А правда там, где Царские Врата,
А на западе, по-прежнему, тьма.
Правда там, где Царские Врата.

Свобода слова – это высоко.
Ее вершил солдат, что повторял слова присяги
Под дулами карателей на площади села.
Был голос его тверд –  его прервали автоматы.
Но при чем здесь либеральный журналист, 
Мэтр грязного белья, любитель красного словца?
И он не первый – первый видел пьяного отца.
Поскольку звали его Хам, он был доволен компроматом.
Спокоен Хам: раз и на солнце пятна есть,
Найдёт он, что «поосвещать», кому стучать, на что поесть.

Правда там, где Царские Врата,
А на западе, по-прежнему, тьма.
Правда там, где Царские Врата.

Свобода слова – это навсегда.
Пусть тьму объявят светом, запретят все имена,
Посадят всех в концлагерь, наоборот, освободят,
Да так, чтобы никто не понял, что освободили в ад,
Отменят стрелку компаса, дождутся марсиан,
Объявят «Мурку» гимном, гербом Родины – стакан,
Обрежут алфавит, а пол и возраст упразднят – 
Совсем, чтоб больше не было неравенств и преград.
Еще понятье «истины» до кучи, чтоб нельзя
Нарушить было чьи-либо свободы и права.
А после заскучают и на хер все взорвут
В космическую пыль, но Слово не задушат, не убьют –

И Правда там, где Царские Врата,
А на западе – по-прежнему, тьма.
Правда там, где Царские Врата.

История закончилась, по всей Ойкумене 
Наступила череда дней и лет.
Искали выхода из лужи наши щуплые тени –
Кто был умней, знал, что выхода нет.
Иду по уличному дну меж девятиэтажек;
Рекламы хвалятся:  у них все all right.
Я верю в белый снег, а от тебя мне остались
Сны и шестнадцать килобайт.

В тревогах присутствий 
Сердце волнуется –
Нажмет Бог delete поутру –
Мой адрес не дом и не улица,
Мой адрес – «собака» мейл ру.
Мой адрес не дом и не улица...

Не трожь хрустальную мечту моего детства –
Зачем мне твоя реальность, болван?
Это твоя реальность, ты такой уродился,
Тебе дали к ней в нагрузку стакан.
Советовал Мороз в новогоднюю полночь
Феньке бисерной моей рваться вдали от свиней,
От ручьев, из которых хоть раз пила сволочь
Последних и позапрошлых людей.

Прощай, Мартин Хайдеггер, – 
Пришла метафизика
Сквозь мертвого неба дыру.
Мой адрес не морг и не клиника,
Мой адрес – «собака» мейл ру.
Мой адрес не дом и не улица...

Еще один пошел на побег из зоны –
Поломан стул и разбито лицо.
Кому-то правила игры, кому-то законы,
Кому-то под красной крышкой темно.
А небо созвездий желало здоровья –
Взгляд его, что чернел сквозь двойное стекло,
Люди из жалости к себе полагали любовью,
Хоть в нем читалось, скорей, «все равно».

Чего-то не верится, 
Чего-то не дышится,
И кто-то нами играет в игру.
Не альфа, не омега, не ижица –
Мой адрес – «собака» мейл ру.
Мой адрес не дом и не улица...

Левосторонним колесом, пулеметным огнем,
Ядом и кинжалом, кастетом, кирпичом
Под флагом блядства всех и каждого – во имя иллюзий –
Молились танку судьбы перееханные люди.
А волчата отучались мамку сосать.
У матушки-земли одна дорога – убивать,
Одна свобода – убивать,
Одна наука – убивать,
Одна надежда – убивать.

В тревогах присутствий 
Сердце волнуется –
Нажмет снег delete поутру –
Мой адрес не дом и не улица,
Мой адрес – «собака» мейл ру.
Мой адрес не дом и не улица...

Из пункта А в пункт В по лесной дороге
Со скоростью Х идет дурачок.
С неба звёздочки падают, как гордые ангелы, 
В башке играет гаражный рок.
Исходных данных не хватает, автостопа тоже нет, 
Значит, города В не достичь,
А в этом городе есть междугородний телефон, 
И без него невозможно жить.
Парням с ТВ, бывает, в стопе помогает фанта,
А в черном небе летит самолёт,
Но я, увы, предпочитаю фанте портвейн, 
Так что сей камень не в мой огород.
Хотелось лечь поперек трассы, но услышал Бог, 
Так что уже через три часа
Все будет так, как спел уже Владимир Высоцкий: гудок 
И – «Здравствуй, это я».

Я приезжаю в город В, но он точно такой же,
Как и уездный город N:
Пьяные рожи, табличка «улица Ленина»
И лущит семечки под нею нацмен.
Меня встречают, обещают хлеб-соль, полный зал и вписку,
А также памятников обзор,
Но телефонный провод сдал здесь на цветной металл
На днях безвестный местный вор.
Во мне восстал Жеглов, Дзержинский и Малюта Скуратов, 
Только толку мне в том ни хрена.
Мне предлагают джин-тоник, и я его пью, чтобы не нюхать,
Как горят мои крыла.
Но снова чудо: кто-то вспомнил, что в переговорном 
Сегодня ночью на смене герла,
Его герла, а значит, там возможна халява: гудок
И – «Здравствуй, это я».

Нет, монумент космонавтам мы смотреть не пойдем, 
На фиг подъезд, где бухает толпа.
Изобразив бесстрастие компасной стрелки, 
С кирпичным ликом я шагаю туда,
Где вполне рафаэлева телефонистка
Открывает мне свежайший секрет,
Что широка страна родная, неизвестны причины, 
И по ним связи два часа уж как нет.
Это что, Кали юга?! Новый Порядок?! 
Или Басаев взял в заложники пару столбов?!
Это не Гоголь уже, и даже не Кафка,
И даже не Ильф и Петров!
Это вообще… Дальше пропуск (цензура).
Короче, шёл я через шесть этажей,
Но шагай хоть до девятого, пляши там на крыше –
Черный ворон, nevermore, туз пикей…

Короче, пьянка была, а после был концерт, 
И я порвал четыре струны.
Всем, в кого верю, это была молитва, 
Всему, что вижу – объявленье войны.
Летали алые мухи, а за левым плечом
Пристроился незримый суфлер.
С телеэкрана египетским профилем сокола
Вещает некто Альберт Гор.
Под ветром бури равноденствий с треском занялись крыши 
Красным отблеском на тьме наших лиц,
Холодным пламенем инферно, а тот, что слева, 
Звал клиентов в клуб самоубийц,
Чтоб пристрелить геометрию Эвклида, 
Где карта плоской Земли вольна
Превращать в подобие доз героина гудок
И  «здравствуй, это я».
			
Концерт закончен был, как надо – приездом ментовки –
Руки за голову, мордой к стене.
Насколько все мы порой иногородни, 
Настолько мы не в родной стране.
Товарищ сержант, я вам всё расскажу 
Про дом родной и про сад у реки,
Про закаты, рассветы или, лучше, спою. 
Вы правы, мне края ваши чужи.
Да-да, прописка и сердце мои в ином месте. Зачем я здесь? 
Да я и сам не пойму.
Так отпустите ж... Хотите, вам все подтвердят – 
Я для того на пять сек. позвоню.
Почему я хамлю?.. Захлопнулась дверь – 
Теперь можно спать до утра,
Чтоб перепутать, во сне или наяву – 
Добрый сержант и голос после гудка.

Заснуть мне не дали – тусовка приняла меры
И принесла двести рублей.
Мы вольные птицы – пора, брат, на вписку, 
А завтра же опять на хайвэй.
На вписке ждет пиво с просьбой спеть «Убей янки» 
И прочая сансара сует,
А я не хочу ни туда, ни в нирвану – 
Ватерлоо, надпись «выхода нет».
Но, как случаются сказки с херовым концом, 
Так и реальность себе не верна:
Карета не стала тыквой, в мир вернулись все краски, 
Где-то смерть от себя умерла.
Что нашёл я на вписке, я думаю, ясно. 
В сердце псалма девяносто слова
И: «Я, наверное, поздно, прости, что разбудил,
Звоню просто так, целую. Пока».

Кошка гуляет сама по себе,
И никто не указ, куда течь реке...
Не знать ни ангелам, ни бесам, когда падать звезде,	
А смертный даже не сочтет волос на голове.
И пусть поэт издалека заводит речь,
Но далеко его заводит именно речь,
А все прекрасные далека у неба в руках –
Так что лишь мертвый говорит об иных авторских правах...

Чтобы убивать книги, учредили газеты.
В кафе от заката до рассвета,
Вместо деревьев, растут кирпичи,
И, вместо солдат, балом правят врачи...
И шли допросы подсознанья, но сбежала душа
И прозевал глаз электронный два белых крыла,
И телебашня падает, сука, сама,
Так как бездна, она, как и была, – без дна.

Дряхлый мир – его улицы словно морщины –
С толпами ждущих богов из машины,
Со страстьми, стадионами, прогнозами, модами,
Многолюдными, как одиночество, годами.
Он устал. Ковер соткан. Кончается нить.
Теперь проще прочесть, увидеть, постичь
Сквозь туманы иллюзий, сквозь истории сон
Первый отблеск багровый последних времен –
Долгожданных времен...

Простирались лестницы, рассыпались матрицы,
Пулемётной лентой двигались столбы.
Нарушались правила, вороны летали нам,
Ветряные мельницы против ветра шли,
По огню да посолонь, по траве некошеной,
Сквозь одежды кожаные мёртвым не узнать,
Что за топи пройдены по пути на Родину
И для чего орлята учатся летать.

А зори здесь тихие да «царства количества»,
Бесы-контрразведчики, камни-города,
Но ладошка тёплая да краюха общая –
Значит, не найдет в степи пуля казака.
А благополучный мир раздает бесплатный сыр
И мораль с лапшой. Но кончен брифинг – нас не взять.
Холодна, черна, без дна, глубока Урал-река,
Посему орлята учатся летать.

Ну, а если крест не спас и найдет кого из нас
Где-то на семнадцатом мгновении весны
Пуля, всё же есть второй – до родной передовой
Доползёт, а это значит, вместе будем мы,
Грязные, немытые, всюду виноватые,
Если не слажает песня, нас там будут ждать.
Мир-доска кончается, маятник качается –
Это час, когда орлята учатся летать. 

Ничто не забыто. Никто не забыт.
Всех взыщут – вечно молят нас простить.
И пусть в небе смертельном орёл летит,
Пусть камнем падает, бросается обратно в жизнь.
И пусть нас будит на рассвете чёрный «воронок»,
Где на запятках столь же чёрный вешний грач.
Свет фар и ордер «именем любви», ствол холодит висок.
Уводят сонных нас, но даже через сталь – 
Как твой поцелуй горяч, 

Солнце,
Всех согревшее солнце, 
Нам подарено солнце, 
Любимое, жестокое, на всех одно –
Солнце. 
Ростку, что вылез однажды,
И погибшим от жажды,
Как солдатик бумажный, каждому своё –
Солнце, 
Ты взнянчило поля, травы,
Копыт звон, кашель кровавый,
Кормила пуля отравой самых верных детей.
Спасибо, что нет пощады –
Огонь дают, как награду,
Снопы повязанных Богом 
Твоих колосьев-лучей,
Колосьев-лучей.

Все города Земли пусты. Пусты их окон глаза.
Так было, будет всегда – возьми ее на ладонь,
Чтоб в страну мертвых живой кто-то тянул провода
Для встреч, звонков, в поля роз алых выжигая адов огонь.
Рвут паутину крылышки – всегда свободна пчела
И с радуги земных соцветий собирает свой мёд.
Рвань паутины на ветру. Ужас непонимания
У пауков всех – вспять идут часы, 
И никто больше не умрёт.

Солнце, 
Всех согревшее солнце, 
Нам подарено солнце, 
Любимое, жестокое, на всех одно –
Солнце. 
Ростку, что вылез однажды,
И погибшим от жажды, 
Как солдатик бумажный, каждому своё –
Солнце, 
Ты взнянчило поля, травы,
Копыт звон, кашель кровавый,
Кормила пуля отравой самых верных детей.
Спасибо, что нет пощады –
Огонь дают, как награду,
Снопы повязанных Богом 
Твоих колосьев-лучей,
Колосьев-лучей.

А если нет любви, то, значит, Бога нет.
А если Бога нет, то, значит, нет любви.
Вся вера в том, что Слову не нужен ответ –
Вернутся в гавань из смерти все корабли.
И вновь деревья большие, легко по лужам бежать
И по полям боевым — до конца, до венца,
Где средь холмов зелёных, чтоб всех погибших взыскать,
Идет Мать Божья Богородица – Ей верит солнце,

Всех согревшее солнце,
Нам подарено солнце,
Любимое, жестокое, на всех одно –
Солнце. 
Ростку, что вылез однажды,
И погибшим от жажды,
Как солдатик бумажный, каждому своё –
Солнце, 
Ты взнянчило поля, травы, 
Копыт звон, кашель кровавый,
Кормила пуля отравой самых верных детей...
Спасибо, что нет пощады – 
Огонь дают, как награду,
Снопы повязанных смертью 
Твоих колосьев-лучей.

Дети бежали по лугу,
Как обыкновенное чудо.
Мамы проверенных истин
Им вслед кричали: «Вернитесь домой...»
А луг – соляными столпами,
А луг – расписными цветами –
Обрывается в звездное небо,
Где каждый рожден быть звездой.

Из низин к ним тянулись коряги,
Плели ноги им сонные маки,
Города поезда отменяли,
За это, подлым, им гореть за спиной.
В запрете лица здесь – лишь роли и маски,
И те, кто учит верить, не верят в сказки.
И все, что есть, – одинокое небо,
Там, где каждый родится звездой.

Дети бежали по лугу,
А дьявол искал в них Иуду,
Чтобы разделаться поодиночке –
С одним крылом не прожить радугой.
Там, за туманами, дороги и песни,
Там все, что честно, – росой в огненном тесте.
Там страшного прощения небо,
Где каждому суждено быть звездой.

Ледяное стало б теплым, а горячее остыло
В компромиссах перемирий к окончанию войны
Белым флагом, с голубиной лапкой, над сплошной могилой,
Если б не было нам смерти и весны.

И останемся козлами, обломавшись на пороге
Нами преданного дома, майской мирной тишины,
Если не поймем, не сдюжим непролазные дороги
От чудовищной свободы до спасительной любви.

Упокоенным – покоя, а живым – не жить без боли,
Без ромашкового поля, к бою скрещенных мечей.
И, конечно, без любви не жить нам, как земле без соли:
Смерть каждая – твоя смерть – так становятся сильней,

И чище утренней росы с травы, что скосят на рассвете,
И прозрачнее ручьев из стран, что снятся только детям,
Безымяннее солдата, что с последнею гранатой
Уже не ждал подмоги - просто помнил он о Боге,

И вернее рук, тянувшихся навстречу миллион миль бездны
Космических морозов – без надежды, бесполезно;
Мы останемся счастливыми, останемся счастливыми,
Даже в земле счастливыми под соснами и ивами,
И встретимся, мы встретимся, мы встретимся, все встретимся…

Ледяное стало б теплым, а горячее остыло
В компромиссах перемирий к окончанию войны
Белым флагом, с голубиной лапкой, над сплошной могилой,
Если б не было нам смерти и весны.

Падал ниже земли. Что ж вы, кони мои?
Привередливые, как четыре стены,
Под откосом луга, снегом жарче костра,
Тише эха войны и честнее меня...
И рвала на кусочки победой гроза,
И молола зерно посолонь мельница,
Ну а там, за туманом, все, что выжгла зима –
Ничего, испечется, взрастет да не денется.

Зря последней паскудой я просился домой,
И октябрь бесконечный торговался с душой.
Шпалы рельсами крыла упрямая гать - 
Матерком неурочной капели понять 
Тридевятое царство, которого нет,
И живые цветы на оборванных стенах,
Лебединый и юный, черный огненный свет,
И себя в темноте перед ним на коленях.

Сын ушел на войну, но не станет войной
Фронтовой треугольник, мол, я, мама, живой,
Потерялся навек в партизанской весне, 
Проскакал над росою на красном коне...
И очнулся ребенком загнанный лев,
Нарисованный город стер ластик упругий,
Бог в холщовой рубахе начал новый посев
В сердце-поле – и нет никакой Кали-Юги. 
Просто Солнце взошло, воскресло, взошло.
Просто Солнце взошло...

Смерть потерялась в лабиринтах одной замкнутой комнаты,
И звезды гасли по одной под слоем копоти.
Их ищут пожарные, их ищет милиция –
Заведомо действия всех служб бессмысленны.

И одни соболезновали: надо спасать их;
Другие пели: не в алмазах небо, небо в квадратик;
А третьи были облаками – они по небу плыли;
А иные, растакие, насмехаясь, говорили:
«Они напились сладкого вина».

А убитая кошка вновь гуляет по крыше.
С крыши – город на ладони, а также лес за ним,
А по лесу скачут изумрудные всадники
В открытую дверь из груди навсегда.

А одни почитали их повинными смерти;
Другие гоготали (да, да – то были черти);
Молчали третьи – их кайф всегда смеяться последними;
И болтали те, кому не дано видеть видения,
Мол, они напились сладкого вина.

Хрустальный мост битым стеклом – значит, прыжок через бездну,
Взявшись за руки. Отсчет идет. Горящие балки.
Координатные оси. Круги ада. Столетия.
В бездонной крохотной вселенной начинался пожар.

Для одних они лишь тени в огненном вихре,
Другие рты открыли, замерли и затихли,
А третьи обнимали пламя голыми руками,
Невидимое всем тем, кто смеялся за дверями –
Они напились сладкого вина.

Били витрины гастрономов в подарок собакам,
Бездомным собакам с оживших рисунков,
Просто смеялись, всю ночь шатались по лужам,
С порывом ветра исчезли навсегда, насовсем…

Земным пораженьем закончится все, за что стоит идти
С последней гранатой в забвение и благодарный позор,
В безвременный список козлов отпущенья и препятствий на общем пути
На помойку их города, в склад гнилых яблок, что порождали раздор.

В послесловие к осени правотой листьев мы еще допоем,
Как падали тишиною под ноги не в тон многолюдью ликующих кладбищ.
Снег войны наготу нам укроет, и слово вернется огнем
До первых дождей после надежды 
Над полем вороньим финальных ристалищ.

Бегу. Летит под кедами земля,
А черти мажут, пули свищут – убегу.
Цветочек краденый из алого огня
И дырка в небе, бесам в лбы по сквозняку.  
Олимп. Там плач сирен, переполох.
Держите вора! – скачет черный воронок.  
И машет кулаком вослед какой-то лох, 
Седой, от злости вырвав с бороденки клок.

Вот кто-то с рожками, с хвостом: 
«Хей, гражданин, ваш документ?!»
А я в ответ ему: «Зачем? Я к милой девушке спешу!»
А серый мне: «Платите штраф! 
Вы без прописки, вы агент!».
Его перекрестил крестом я – тьфу! – и он исчез во тьму...

Люблю я яблоки в саду
И сапогом давить змею,
Зеленый лучик, даль тоски, 
Лес на развалинах тюрьмы.

Божок конечных, замкнутых небес,
Грех заподозрив, поделил нас пополам,
Придумал слякоть, стужу, плату за проезд
И расселил нас по далеким городам.
Чтоб, одиночество помножив, бунт пресечь,
Он множил дали в деньгах тьмою колдовства.
Он, гад, шептал мне в ухо по латыни «смерть»,
А я назло ему орал приставку а- .

Вот нечто в синем: «Пассажир, хей, предъявите Ваш билет!»
А я в ответ ему: «Зачем? Я к милой девушке спешу.
Я ваших денег знать не знаю, и у меня билета нет!»
Оно мне: «Так изыди вон!» Ему я: «Хера, не пойду!»
Оно полезло на меня, а я: «Ваш папа – сатана?!»
Крестить не стал, достал АК 
И Тра-Та-Та-Та-Та-Та-Та!!!

Люблю я жар холодных числ.
Иуда на суку повис.
Сараем рай, за богом Бог,
А волк козленка уволок...

Бегу. Во тьме валькирии кружат.
Район оцеплен. Ночь. Кибитки не берут.
Патронов нет. Макабры с косами стоят,
Смеются молча и во тьме костьми трясут.
Крадутся, тянутся. Вот кони, вот ладьи,
Вот снежный Ферзь в поддельном пурпурном манто
И в кепи – к бабушке, как будто три сосны,
Зеленоватый ангел, «семь-семь-семь» авто.
Из-за авто козой мелькнула голова.
Как тянет в сон – где шапка, свиток, где вино?
В такт желтоглазой ночи дева обняла, 
И тычет пальцем самый страшный невесть кто:

«Хей, подымите веки мне – не вижу! Вижу!! Это он!!»
Сказать бы подлецу в ответ: «Я к милой девушке спешу»,
Но онемел язык, и нечисть ринулась со всех сторон –
Сковали льдом мне сердце, печень, да спасибо огоньку.
Он из-за пазухи шептал: «Не трусь, крестись, рифмуй зверье».
На вздох последний я успел,
Стихи пропел, часы сломал,
И время духом вон из них,
Все встало, словно кадр кино –
Лишь неподвижные фигуры воском –
И я убежал

Сквозь щелочки между секунд 
Домой, где лес, где не найдут.
Там вечным летом стать весне,
А здесь лишь кепка на шоссе...

Бегу, летит под кедами земля...

Бегала по дому за детьми вина со столовым ножом,
А дети играли себе в салочки и пили вино из света.
Покатилась, дура, кубарем, из горла комком,
И вернулось вешним ветром – ясный звон оконный – лето,
По нетореным тропинкам, собирая росу до рассвета.

А над вечным покоем занималась гроза.
На последней странице под первыми каплями Голубиная  Книга.
А из глуши чащобы звенят голоса.
В эту пору на вечных опушках вкусна
Земляника...  Земляника... Земляника.

Победили навсегда холода,
Лес продрог, и горизонт постарел.
Одиноко, как любая высота,
Беспредельно, как любой предел.
С точки зрения облаков, лишь тот прямой
Путь, где каждый день по новой слова – костру.
Победить, значит прийти в пустыню домой –
Знают, как, и умирают по одному.

Остается молчать в ответ вьюге в окно,
В первый раз удивляться, видеть новым деревья.
Остается знать, что где-то, вопреки, заодно,
Наш огненный отряд посреди неверья.

Исчезали мы кругами с глади озер,
Замерзали черным взглядом полыньи,
И летел во вражьи спины верный топор
Ниоткуда – ни из-под земли, ни из синевы.
Пусть солдаты ищут кошек по темным углам,
В облачка стреляют и копают огород.
Пусть бегут, спешат по нас не знавшим следам –
Там нас нет, а здесь – лес, утро, солнце встает.

Остается молчать в ответ вьюге в окно,
В первый раз удивляться, видеть новым деревья.
Остается знать, что где-то, вопреки, заодно,
Наш огненный отряд посреди неверья.

Мы смотрели друг на друга сквозь прицел
И не оставляли права не судить.
Честными грехами пишет грязный мел
Летопись на снеговую нить.
А цыплят сочтет по осени одна –
Не дожившим, не простившим и не жившим – всем! –
Непришедшая, несбыточная Весна
В черном небе над городом Вифлеем.

И не страшно смотреть в ответ вьюге в окно,
В первый раз удивляться, видеть новым деревья.
Остается знать, что где-то, вопреки, заодно,
Наш огненный отряд… 

С Фомой Неверующим дети подружились, как с чумой,
И разлюбили навсегда земляничные поля,
И птиц кормили темнотой, и плакали к земле виной,
И умирать на небеса ссылали сны и чудеса.
И кайф всегда наоборот – кому-то чет, кому нечет,
И вместо северных степей встречает море журавлей.
Полночная сова поет: прощай — зерно не прорастет.
И с каждым часом все подлей бояться собственных теней,
От греха подальше, от греха поглубже,
От греха, которого не было и нет. 

Гасили свет, Фома лег спать и на прощание всех послал,
Размазал сопли по асфальту – только вот не помогло:
Пришел в дом гость. Продрав глаза, сквозь сон Фома его узнал –
Как молнию – но слишком поздно, дом долгами замело. 
До самых крыш, до самых звезд бежал Фома, куда глядят
Его незрячие глаза, и только странные слова 
На непонятном языке вослед, как голуби, летят.
А он не понял и бежал через поля, через леса,
От греха подальше, от греха поглубже, 
От греха, которого не было и нет.

А холод рисовал узоры вечных праздничных дворцов, 
И губы Снежной королевы волшебны и почти теплы.
Счастливый танец и аккорды хрустальных нежных голосов. 
Все позабыто, но вдруг слева, из-за запертой двери, –
						стук, стук, стук, крик,
Приказ – пусти его! Пусти!
Фома очнулся, рванул двери – его сшиб с ног вьюги шквал. 
Поднялся снова, про молитву вспомнил, вверх двух птиц послал:  
«Ты что оставил?!» Но надеждой, верой выпал град – устал.
Две ледяные градины, и ноги завлекает бал:
Безвольно, мерно, непробудно, на квадраты зала, 
От греха подальше, от греха поглубже, 
От греха, которого не было и нету.

Так вот те Полюс, вот те Юрьев день и полночь на дворе.
Но стук, удар, и дверца в щепки – птицы огненной крыла
Пощечиной спалили рожу, чтобы помнил о земле
И о весне, откуда птица эта, третья, смогла, 
Сумела все перелететь и радугой холсты все сжечь,
Перевести глухим на зрячий голубиные слова
И превратить в свет золотой фальшиво чищенную медь
Про то, зачем надежда, вера, если есть она.
Взорвался замок ледяной в пар на все стороны земли,
И на оплавленном граните тени шахматных коней.
Гранит был первым, поднялся из расступившейся волны,
Сквозь горизонт вернулся клин дождавшихся дня журавлей.
Крест догорел, и пепел сдуло ветром, стаей воронья.
Вкусна вода из родника, зажили раны от гвоздей.
И все спасенные слепые, кого на дно взяла вода,
Бегут во тьме, пока не зная благих праздничных вестей

От любви подальше, от любви поглубже, 
От любви, без которой нас не было и нету.
От любви...

Падал ниже земли. Что ж вы, кони мои?
Привередливые, как четыре стены,
Под откосом луга, снегом жарче костра,
Тише эха войны и честнее меня...
И рвала на кусочки победой гроза,
И молола зерно посолонь мельница,
Ну а там, за туманом, все, что выжгла зима –
Ничего, испечется, взрастет да не денется.

Зря последней паскудой я просился домой,
И октябрь бесконечный торговался с душой.
Шпалы рельсами крыла упрямая гать - 
Матерком неурочной капели понять 
Тридевятое царство, которого нет,
И живые цветы на оборванных стенах,
Лебединый и юный, черный огненный свет,
И себя в темноте перед ним на коленях.

Сын ушел на войну, но не станет войной
Фронтовой треугольник, мол, я, мама, живой,
Потерялся навек в партизанской весне, 
Проскакал над росою на красном коне...
И очнулся ребенком загнанный лев,
Нарисованный город стер ластик упругий,
Бог в холщовой рубахе начал новый посев
В сердце-поле – и нет никакой Кали-Юги. 
Просто Солнце взошло, воскресло, взошло.
Просто Солнце взошло...

Контркультура как стиль, например, плевок на стене.
Революция как модный прикол, лозунги дискотек. 
Капля крови на лезвии мылит шею петле.
Жаль, не домылила – стало б меньше соплей да гнилых телег.
Весь мир – дерьмо, цель – гастроном, а по роже – чисто Курт Кобейн.
Ручки чешутся у твари пострелять прохожих Ульрихой.
Знать, дрожащая попалась. Помечтала? Обломалась? Жри портвейн,
С маманархией на пару сублимируй: «Панки хой»,
Тащись от крутизны депрессий, кляни буржуев
Или нигеров с хипами – кошки-мышки – итог, в общем, един:
Тебе пришьют этикетку, прикид в стиле и пару значков
И программой в мозги веру: ты здесь такой один -
По дороге на полку в кукольный магазин.

Здесь есть ассортимент на любой тонкий вкус:
Есть спрос на анархистов в косухах, на любителей Джа,
На попкорновых наци, сатанизм и далай-лам а ля рус,
На полке рядом «На-На» - лишь другая цена.
Сингингай, феньки, хиппи – то же, что звон наручных оков;
Че Геваре на майке не мешает маркетинг за год,
А настоящий бы начал с расстрела господ леваков,
Играющих в песочнице в герилью и 68-й год.
Чтобы Прошечкин кушал, нужны клоуны в коричневый цвет.
«За нашу победу!» – не правда ли, отличнейший тост?
А победы не будет – здесь игра, и ее в правилах нет.
Есть только кайф тусануться, оторваться в полный рост
По дороге на полку в кукольный магазин.

Шигалеву снилось, что он Шива и великий Пол Пот.
У безродного Вани из всех дыр пер нонкомформизм:
Кишкой последнего попа бей военкома – пусть никто не поймет.
Свобода подсознанию, долой православный фашизм...
Рука тянулась за булыжником, но тут бойцы подкатили траву –
Legalize it! Амстердам начнется с нас! Пусть враги подождут...
Слава Богу, так накрыло их революцию.
Здесь  не до гнид, здесь Благовест поверх войны – 
Пусть не мешают – уйдут, пойдут,
Пока не дали, в их игрушечный город, где все при делах:
Где панк любит помойку, а гранжер ненавидит себя,
Скин поет по-английски, толкинист – об эльфийских мечах,
Птюч собирает «альтернетив» и «марки», а кээспэшник – дрова.
Все они оптом не любят «цивила», «жлоба», узнавая с  надеждой
Черты своих будущих кайфов и стремов в королевстве налоговых крыш,
Мыльнооперных жен, пива после работы – жить-то нужно,
Детишки – тинэйджеры... Так до самой последней стены,
На которой не кровью – что вы! – чернилами;
Нет-нет, не кровью – что вы! – чернилами
Надпись: «Всех можно понять». Наигрались...
И – ввысь, на лучшую полку...

А за пеленой декораций – все по плану идет:
К примеру, бомбежка, и ребенок умрет до утра.
Не попишешь – судьба: F-16 с грузом вышел в полет.
Дядя Скрудж сделал прибыль, генерал посчитал вектора...
Брат взял фартук и циркуль, черной ночью мелькнуло крыло;
С мышью возле дисплея перешел на уровень пять
Господин Архитектор, добрый князь мира сего,
Master of puppets мира сего –
И фигурки бегут. Кроме тех, кто не хочет бежать
По широкой дороге в кукольный магазин.
По дороге на полку в кукольный магазин.

До последнего патрона по полям цветов
С безысходной радостью с боем брать
Запредельные высоты. Ржавую колючку слов
Рвать, затаптывая мины, на своем стоять.
Войти в город на рассвете и поджечь дома.
Начинать со своего, чтоб не манила дверь.
Перед этим стереть пыль и убить паука,
Перед этим застелить огнем постель.

И не надо мне чудес – мотылек бьет стекло.
Твой свет алый во мне, и победе в лицо
Бездна смотрит устало, – я дойду все равно.
Долго теням болотным вслед мне имя шептать –
Зря: в купальскую ночь папоротник-цвет сорвать
Просто и суждено, и теням не понять;
Но зачем тебе имя мое?

Семь ступенек деревянных и комплект гвоздей;
На все комнаты не сыщешь ни одной стены,
А с опушки радугой голоса детей –
Жить да жить бы, если б не было войны.
Если б не было... Нечестно, если имя одно: 
У любого креста целых две стороны. 
Так что ешь мой хлеб, пей мое вино,
Как я твой, а если нет, тогда – прости:

Не поможет огню имя, а солнцу луна.
Выше осени слов перья и крик ястреба –
И камней, где терять голову иль коня – и все имена,
Сквозь безмолвный холод снега белых листов 
Одинокой черной строчкой волчьих следов
Ниже праха, дальше неба, тьмы и света боев –
В мир вечного Севера.

Все равно придет вода, развесит буря все на места,
Замесит нас восьмикрылой звездой на заре,
И ребенку в колыбели приснится гроза; 
Шкурам серым крылья белые – все, как на войне.
Будет стол, будет пир – кого там только нет,
Только в лужах апрель, западло умирать.
Западло искать днем с огнем солнышкин свет 
И зачем-то по одному за солнцем стоять. 

И не надо мне чудес – мотылек бьет стекло.
За свет алый – спасибо, – и победе в лицо 
Бездна смотрит устало, – я дойду все равно.
Долго теням болотным вслед мне имя шептать –
Зря: в купальскую ночь папоротник-цвет сорвать
Просто и суждено, и теням не понять; 
Но зачем тебе имя  мое? 

А пресвятые генералы бросили солдат
Без мечты на поле боя в одиночку держать 
В темноте рубеж последний вслепую, без карт,
Хоть за спиной давно колокола слыхать. 
Так вольготно, в одиночку, хотелось быть христам,
Только каждому по счету по тридцать монет 
Выдали б, но живы, вопреки ветрам, 
Люди посреди развалин – и смерти нет. 

В моем паспорте порядковый номер 
И прописка в положенном месте,
В одинаковом каменном доме, 
Как в отдельно осаженном Бресте.
У ненаписанных строчек цвет белый,
Раздавленной собаке не больно,
Лишь бы камни – небеса были целы, 
И в Интерполе были довольны,
Смотря, как час за часом убивает весну
Сатанелая пыль под ногами.

Грязь смела все – легко заразиться:
Лик Богородицы на зажигалке,
Неповторимый вкус рекламной водицы,
Как все равно – выше крыши – на палке.
Комфортабельно и оцепенело, 
Как синий конь на колёсиках мечтает летать, 
Со всей душой влиться в общее дело –
Продавать, продавать, продавать, продавать.
Ярмаркой, забором окружает весну
Сатанелая пыль под ногами.

Без границ, без слез, без лиц, без отличий,
Без памяти, без рода, без гнева
Из колыбели - в новый кирпичик,
Из родной реки душой в общий невод.
У рыбачков есть гуманные доводы 
И секреты чудесных земных превращений 
Всего живого в кусочки золота,
А непокорного – просто в мишени, 
Птиц и деревьев – в проценты, строчки цифр и центы,
Бетонные соты, двоичные коды,
В еще одни дозы, звездочки, полосы
Диссидентской мечты, ветхозаветной любви,
Хозяйской простенькой истины.
Они такие волшебники, спецы, умельцы, алхимики:
Мертвого солнышка, фальшивого солнышка,
Мертвого солнышка в копилке на донышке.

Всю ночь гуляет их улица – 
До первого петуха,
До вешнего ручейка, до искры на рукава
Соломенного греха,
До дня, когда блины нам изжарит Весна.
Так гори, гори, Масленица!
Всепланетная  Масленица! 

Снилось Прощеным Воскресеньем бессмертие,
Да только вой за окном – не усну, не пойму:
То ли злые продрогшие черти
Выдают ведьму замуж, то ли хоронит весну
Сатанелая пыль под ногами...
Сатанелая пыль под ногами...
Чандала… 

После дождичка в четверг на Кудыкиной горе
В пляс пустился дурачок  
С чертом в шахматы играть.
Оборвался поводок, 
Стало смертно в конуре,
Покатился колобок 
В пасть, под липкую кровать.

Нарисуй мое лицо 
В самых радостных цветах –
Я буду улыбаться тебе так мило.
По ночам ходить светло 
С мордой в свежих фонарях –
По весне, как на войне, редко без могилок.

Собран пионерами ангел механический,
Наглухо припаяны крылышки жестяные, 
С песней патефонною райской мелодичности –
Лучше настоящего – в нимб неона гляну я.

Ну, а город пусть пылает:
У пожарных выходной.
Пустота – нетленное время года. 
Во дворе мой голос лает, 
Только зря пришли за мной.
Я картонный, неживой,
Нынче здесь такая мода.

Взял невесту, тиху, скромну, шел цветочки собирать.
Черви мне подрисовали выражение лица.
Резал дырочки в иконе – ничего там не видать.
Встал с похмелья сиротою без Небесного Отца.

Хочешь, ручку протяни 
И копеек настреляй,
Обменяй по курсу свастикой по роже,
Сядь на танк по часу пик, 
Пой, дави, танцуй, гуляй –
С точки зрения гусениц, лица так похожи.

Брызжут искорки из рук. Пой, клюй, Петя-петушок!
О вреде куренья вспомнят деревяшки-стены.
Что теплеет? Это лето. Это южный ветерок
Спел мне сказку о любви и пришел забрать из плена.

Серому автомобилю 
Тьмой рожден из пенной пыли, 
Идол новой красоты, грядущей, раздирает кокон,
А в коробке изо льда 
Целый год свежа весна,
И никто не ходит подышать из окон.

Раз-два-три-четыре-пять, 
Вышел зайчик погулять.
Он идет домой, ему больше ничего не надо.
Шесть-семь-восемь-девять-десять,  
В тесто-глину соль замесят,
Чтоб прямая стала кругом, чтобы куклы были рады...

Только хера, гончим – смерть, 
Коротка считалки сеть.
Нынче в поле невезуха ангелам, чужим прохожим.
И играют дети в тир, 
А мишенью – целый мир, 
А хозяину его, князьку, – за Пятачка, за просто так, 
От души – по роже!

В кулаки, как конфеты, солнечные зайчики
Ныкали, ловили неживые люди,
Жгучим мармеладом испачкались пальчики,
А воды умыться все равно не будет.
Каждому по вере пить из теплой лужицы –
Кому стать козленочком, кому до донца.
Паутиной ноги оплетали улицы,
Паучок ловил в липкий невод солнце.

А иголка – моя жизнь – лежит в яйце,
А яйцо носила уточка с серыми глазами,
А уточка на блюде на праздничном столе,
А дом, где стол, он маленький, лежит в твоем кармане.

А весну встречали феей, провожали сволочью:
В королевстве грязных луж промокают ноги.
И Бог раскладывал нас бережно товарами на полочки —
Ему какое дело, в какой Рим дороги.
И со стола упала ложка перочинным ножиком,
А перья просто снег – порвалась подушка.
Я лучше помолчу, мне не о чем звонить до боженьки,
Мне сдала его весна с потрохами, прошептав на ушко,

Что иголка, моя жизнь, лежит в яйце,
А яйцо носила уточка с серыми глазами,
А уточка на блюде на праздничном столе,
А дом, где стол… он провалился в дырочку в кармане.

И хотела дура-песенка погано кончиться,
Только мало петь, как жить мне – как спою, так будет.
И выбив дверцу рая, прыгну так над пропастью,
Что полетят ко всем чертям чернильницы и судьи.
И мне плевать, как пахла шерсть паленым, как чадили факелы,
И как снизу, в бездне, смешно, злобно изнывало пламя,
И как бесились в раю, пели песни ангелы
Про то, как не было меня... про то, как не было меня...
Про то, как не было меня... про то, как не было меня...

И хрустнул каблучок по скорлупе,
И улетела уточка за семью ветрами,
И тосковать пустому блюду на столе,
И зашить самой иголке дырочку в кармане…

На восьмой день недели переставать умирать,
По пятой юге любить в маковых алых полях,
Падать вверх, на костылях танцевать,
Встречать поезда на прощальных вокзалах,
Смиренно биться об стенку гордою головой,
Смиренно не хотеть о прощенье просить
И кормить мамку-землю собой, как золой…
О том, как здорово в рисованном домике жить,
Если кончился мел. Летя, орать «ну и пусть!» – 
От яблони яблоком, к земле – от земли 
И прилежно учить на урок наизусть 
Первую Заповедь религии Любви:
Будущего нет.

Сумасшедший под взглядами за толстым стеклом
Живет в прекрасной стране, рисует на стенах, 
А его детская тень закрывает лицо кулачком
От больничного света на солнечных венах.
Он от нее далеко, и ему лучше не знать,
Зачем вырваны из книги окончанья страницы.
Ее случайно он нашел и так любил читать, 
Предполагая, что о нем ее писали птицы.
Вергилий, где же небо? Почему все темней? -
Спросили ляхи Ваню, ну а мне до звезды:
Пусть для мертвых будет утро вечера мудреней –
Им не понять символ веры религии Любви:
Будущего нет.

До края всех краев – лишь дождь и серый цвет,
Но за пределами неба молния чертит победу, 
Рисуя домик наш, которого нет, 
По мнению хозяина, что мир наш вертит, 
Любя свои законы, – он мне являлся вчера
И предъявлял счет по полной, а я стоял у стены, 
А я стоял и молчал, лишь смеялись глаза, 
Как перчатка с руки, как объявление войны,
Как творимая легенда, как весна в октябре, 
Как меч святого Хозрата, как на смерть снега блины, 
Как дурачок по небу, как детский смех на костре, 
Как все наоборот: как хорошо, где есть мы, 
Будущего нет.

Утром в поле не выйдется,
Как на коньках вверх по лестнице,
И не на что разобидеться,
Что сны не снятся и руки не светятся.
Корили высью нас крылья стрижей,
И зарастали дома темнотой,
И бестолковые черти нажгли свечей
То ли за здравие нам, то ли за упокой –

За теплые гнездышки,
За картонные солнышки,
За крыжовник, смородину
Преданной Родины.

И отпадет перекладина,
Не крест – осиновый голый кол.
Цветы одним миром крадены
С чужой могилки на торговый стол.
Кричали, мерялись силою слова с высотой,
И так жужжалось, свистелось - сполна.
Подрезал крылышки снежный конвой.
Пришла зима. Ну что ж, так да здравствует зима!

За теплые гнездышки,
За картонные солнышки,
За крыжовник, смородину
Преданной Родины.

Скоропостижно прервет теплый сон,
Совсем невежливо ставни сорвет
Чужое судное небо со всех сторон,
Чужое, гневное, где нас ничто не ждет.
И обнаружится лишь – ах, как хотелось жить! –
До слез, соплей, и от обиды в бетон кулаком,
Но все по чести, и некому простить.
Все, как те девять грамм, что в срок и поделом.

За теплые гнездышки,
За картонные солнышки,
За крыжовник, смородину 
Преданной Родины.

А колесо… оно всегда право,
Когда кому под ободом темно.
И тело примет да поймет земля,
А сорная душа как мерзлая трава.
Коси ее, коса, 
Пали ее, коса,
Весной дотла.
Пали ее, коса, весной дотла!
И ночка, снежная волчица, не сожрет рассвет.
Обнимет солнце новорожденную степь, 
И никого в степи той нет.

Звездою ангел пролетел – пойди желанье загадай,
Творил царь –  снова не сумел – стихи корявые читай.

Плацкартной верой в небеси колеса мерные стучат,
Но в свет последней высоты  рвалась звезда стихом сквозь ад.

Давило прутик колесо –  дитя, ему не прекословь, 
Но руки резали стекло – в них неудобная любовь,

И загорелся Божий храм, и сжег ребенок отчий дом,
И только голубь к небесам, и лишь огонь святым крестом.

И умер царь или во сне, и даже позабыл карать – 
На обесцвеченной земле  теперь нам радугу писать,

И акварель мешать по новой рукою детской, бестолковой. 
Ведь для того на этом свете живут и Свет рисуют дети. 

Проваливаясь в тени тополей на насте,
Словно в трещины,
Я больше не могу назад.
Все ангелы – пощечины, 
Все дома – гостиницы,
Все посохи и камни – из пустоты.
Все стрелки стали одной, компасной, упрямою,
С ее конца святой водою по капле – яд.
А из-под наста звездное зверье – не оглянись! –
И тропкой млечною твои следы.
Одни твои следы. 

Все шахматы: фигурки, клетки черно-белые –
Сплавились, сгорели, расцвели 
Боевой ничьей. 
Огненные голуби рвали душу-чучело  
На ярмарке-гулянке на хер, на клочки. 
А снег притворяется, что свят,  
Притворяется, что бел,  
Притворяется, что жив,  
Вскормленный зимой.  
Но воровской, весенний, незваный, беззаконный,
Из-под снегов всех – дым тлеющей травы.

Солнце изнутри билось: выгоняло
Реки-вены прочь из берегов.
Ничего не будет, 
Ничего не надо,
Ничего не свято – 
Подбавляй дрова!
Царская охота, лес невидимый, жестокий,
Ужас загнанного зайца в глазах богов.
Сквозь трещины на камне облаков и звездных карт –
Свет полей зеленых, Родина, моя весна,
Моя весна огня.

Проваливаясь в тени тополей на насте,
Словно в трещины, 
Я больше не хочу назад.
Радуйся, пляши, 
Плети победу, моя смерть –  
Здесь я! – 
Прорастет зерно. 
Прорастет, сука, так мое зерно, 
Что клочки по закоулочкам полетят, – 
Поищешь вдоволь пятые углы 
Всех комнат, где когда-то было мне темно. 

Корми меня землей в дуэль, 
В десять шагов, – чем ближе, чем точней, 
Тем быстрей сломишь зуб-косу. 
Пойдешь за мной как милая 
Тьмой под пинками слепнуть от креста. 
А после обгорелыми глазницами 
Кому-то пить живой водой зарю,
Где по следам окопов алым светом навсегда
Масленица – весна огня,
Масленица – весна огня,
Пост и Воскресение.

В моем кармане песни, бесы и слова.
Любите тротуары – я люблю карниз.
С карниза капель-весна – кругом голова –
Все станет радостью поперек да заебись...
И скоро нам устанет удивляться даже рай.
Скоро нам устанет удивляться даже рай.

И, как синичке, радуге кулак разожму –
Радуге возрадуется мать ее гроза. 
Допоется песенка – пощады никому – 
Красным петухом за час до утра.
И скоро нам устанет удивляться даже рай.
Скоро нам устанет удивляться даже рай.

И заплачут сосульки  от тайги до британских морей –
На все стороны земли алый огненный свет.
Из дремучих лесов, из великих степей
Всем вопросам лукавым последний и дерзкий ответ,
Что для родины богов никаких законов нет.

К святошам вели на допрос душу живу:
Лечили, спасали, гладко свистели, 
Махали крестом, как ментовскою ксивой…
Но не знала их весна – подсвечники полетели... 
Не знала их весна, да и крест их не знал – 
Сжег ручонки неповадно да и выпал совсем. 
Но не упал, а к солнышку в окно убежал, 
Невесомый и святой, светом поровну всем, 
Чтобы нам устал удивляться даже рай.

На отраженных куполах монетки крестами. 
Кривлялось зеркало, игралось в возрождение святыни 
Из могил без души наивными чудесами, 
А мы горели, чтобы не было нас здесь и в помине, 
Чтобы нам устал удивляться даже рай. 

Из-под воды, из-под земли восстанет вмиг Китеж-град. 
Обретший душу-любовь спасенный Денница  
Засеет цветами разрушенный ад, 
Когда встанут часы и глянут ликами лица, 
Когда нам устанет удивляться даже рай.  

И заплачут сосульки от тайги до британских морей –
На все стороны земли – алый огненный свет 
(Жирно наискось накроется ваш happy end).  
Из дремучих лесов, из великих степей 
Всем вопросам лукавым последний и дерзкий ответ, 
Что для родины богов никаких законов нет, 
Что для Весны никаких законов нет, 
Что для родины богов никаких законов нет, 
Что для Руси никаких законов... 

В моем кармане песни, бесы да слова.
Кузнец Вакула туфельки везет...

У каждой птицы есть свой юг и свой север,
У каждого неба есть своя земля и свое подземелье,
У каждого Солнца есть своя Луна, а у Бога – обезьяна,
Но никто не родился слишком поздно или слишком рано.

Так что снаряжай собак, брат якут, –
Мы пойдем искать полюс.
Так что снаряжай собак, брат якут, –
Мы должны искать полюс.

Все бы червячки летали, 
Но они не рисковали:
Жестко падать.
Для теплой головы 
Хоть столетние дожди – 
Один хрен, слякоть.
Убогие спецы
По превращению огня  в слова, 
А слова - в сортир,
Разумные мальчики, 
Разумные девочки 
Обосрали весь мир.
	
Так что брось их к их чертям, иди прочь, брат якут, –
Мы пойдем искать полюс.
Так что брось их, и иди, и беги, брат якут, –
Мы должны искать полюс.

Миротворцы навсегда 
Примиряли города, 
Превратив в руины.
Вел из тьмы веков прогресс
К свету ляхов через лес.
Чуть запахло тиной.
Средь болотных огоньков, 
Среди хриплых пузырьков – 
Все, чего хотели:
Изобилия рога, 
Призраки и чудеса, 
Топкие постели.
	
Мы все знали наперед – так и надо, брат якут, –
Только так идут искать полюс.
Впереди их, сквозь болото, напрямик, брат якут, –
Только так идут искать полюс.

Покойники всех стран 
Продолжают балаган – 
У них солидарность.
То, что ты такой, 
С их точки зрения, простой – 
Хамство и наглость.
Плавились мозги, 
Расцветали кирпичи,
А на Солнце – пятна.
Значит, завтра война
Все поставит на места – 
Станет все понятно.
		
Так что набивай патроны, брат якут, –
Мы идем искать полюс.
Так что набивай патроны, брат якут, –
Мы должны искать полюс.

Воскресал Христос, 
превращался в мост 
Дионис Распятый.
Срок исправительный, 
Урок золотой, 
Получал горбатый.
Вкусных вам харчей, 
И хороших новостей, 
И всего такого.
Граждане, пока!
Мы, как видно, на века, 
На недельку – до Второго.
		
Так что торопи собак, брат якут, –
Мы должны искать полюс.
Так что загоняй собак, брат якут, –
Мы должны искать полюс.
Так что брось меня, иди сам, брат якут:
Завтра – полюс.

Плети узором раскрасили плечи.
Воздух трясли прекрасные речи.
Падали камни вместо дождя –
Вновь кто-то умер, но это не я.

Последнюю песенку плачет пластинка.
Последнюю борозду пашет скотинка. 
В колокола набилась земля –
Вновь кто-то умер, но это не я. 

Отчаяние – частная форма покоя. 
Праведный гнев изошел тошнотою.
В заснеженной комнате четыре угла –
Вновь кто-то умер, но это не я. 

Словно взгляды в небеса в ожидании любви,
Как больничные палаты, желтые простыни,
Как письма, что домой шли, пережив солдат,
Мотыльки по одному на костер летят. 
На костер летят. 

Нет этой улицы, снесен этот дом.
Ветки сухие лечат огнем.
Погосты похожи на города –
Вновь кто-то умер, но это не я. 

В размокшей тетради обрывки стихов. 
Бульдозер засыпал всех в один ров.
Желание загадано – упала звезда –
Вновь кто-то умер, но это не я.

Словно взгляды в небеса в ожидании любви, 
Как больничные палаты, желтые простыни,
Как письма, что домой шли, пережив солдат,
Мотыльки по одному на костер летят.
На костер летят.

Сказки по-прежнему за облаками.
Бывшие листья хрустят под ногами.
Горку грязной посуды убери со стола – 
Вновь кто-то умер, может быть, я.

Словно взгляды в небеса в ожидании любви,
Как больничные палаты, желтые простыни,
Как письма, что домой шли, пережив солдат, 
Мотыльки по одному на костер летят. 
На костер летят.
	
Заметал песок развалины вечных городов.
Заживали на земле раны славных боев.
И видел Бог, как превращался первый смех детских глаз 
В темноту да в хриплый вздох, что – в последний раз.

И словно взгляды в небеса в ожидании любви, 
Как больничные палаты, желтые простыни, 
Как  письма, что домой шли, пережив солдат,
Мотыльки по одному на свой костер летят.
На костер летят.  

Так получалось – вы нас покупали,
Так получалось – мы не продавались,
Так получалось – мы вам ручкой махали,
Так получалось, что вы оставались.
В талой воде исчезало эго
В чуть соленый привкус бывшего снега.
Кто-то сражался за очередь в кассу,
Кто-то уходил по лесенкам на трассу -
Вечный автостоп на русских дорогах!

Кто-то учился стрелять по птицам, 
Кто-то смеялся стрелявшим в лица,
Кто-то извивался от жажды экстаза,
Кто-то улыбался и брал все сразу.
Кто-то ищет право сдаваться со славой,
А кто-то расстрелял в себе такое право.
О небе плачет тот, кому оно не знакомо,
А нам не надо неба – оно давно уже дома.
Вечный автостоп на русских дорогах!

В каменных берлогах по ночам тепло.
Мертвому до Беловодья далеко,
А путнику с собою надо взять мешок
Медных да железных башмаков-сапог.
Бесполезно с солнышком сражался лед,
Опоили до смерти чуму на пире
Медом да вином, ведь Весна идет,
И снова продолжается полет валькирий.
Вечный автостоп на русских дорогах!

Пикничок продолжался, открывались двери
Лишь магнитной карточкой с именем Зверя.
Слава Богу, есть те, кто не сел на измену,
И они сумеют пройти и сквозь стену.
Хорошо шлепать ночью по ленте черной
Под небом, что черней еще, как кот ученый.
Хорошо удивляться, идя на отдых,
Как знакомо под ногами в лужах светятся звезды.

Вечный автостоп на русских дорогах.
Вечный автостоп на русских дорогах.
Вечный автостоп на вселенских дорогах.

Так получалось – вы нас покупали,
Так получалось – мы не продавались,
Так получалось – мы вам ручкой махали,
Так получалось, что вы оставались. 

Лишь только подул северный ветер
И люди заклеили бумагою окна,
Странная грусть обняла твои плечи,
И ты собралась в дорогу.
Я пытался удержать твою руку – 
Не верь, то от глупого страха. 
Стрелы должны покидать свои луки
И лететь к солнцу, а все иное – для праха... 
Есть только дорога, а все остальное – смерть...  

Как перекати-поле по белой тропе, 
Где дороги смыкаются за горизонтом, 
Только вечно живые приходят к себе, 
Вопреки всем советам недалекого черта. 
А ты садишься в пpедyтpенний поезд – 
Он спокоен, он знает, куда бежать. 
А я пальцы сожму, я не беспокоюсь, 
Я не стану, не стану тебя догонять! 
Есть только дорога, а все остальное – смерть...
 
Все отныне твое – фляга с теплой водой, 
Города и вокзалы, ужас белых полей, 
Глухой угол, волки с голодной слюной, 
Безысходность... но потом все иначе, светлей. 
И когда твое бренное тело земное 
Упадет, обессилев, в придорожной пыли, 
Будь смелей, брось его, и ворота откроют 
Обжигающий свет, продолженье пути... 

И, словно ангелы в золотой колеснице, 
Понесут неземные огни, 
Над ухом бескрылой, надорванной птицей 
Закричит, заколдует: лети! лети! 
Есть только дорога, а все остальное – смерть...  

Лишь только подул северный ветер
И люди заклеили бумагою окна, 
Странная грусть обняла твои плечи, 
И ты собралась в дорогу. 

Тусовка курит сигареты, 
Ведет премудрые беседы 
Про постмодерн, законы кармы 
И путешествие в Икстлан. 
После обряда растаманов,
Чуть не почив в астральных планах,
Почтив обычай общих предков, 
Пускает по кругу стакан. 

Здесь место лишь аристократам, 
Кто слышал "Койл" и Фрэнка Заппу.
А кто не слышал - нам не пара, 
Плебей, попсёр, дешевый лох. 
Здесь все экзистенциалисты, 
Поэты-концептуалисты, 
Все не спеша рождают мысли 
И смотрят в черный потолок. 

Ты видел ль Оливера Стоуна 
И клип последний "Роллинг Стоунз"? 
Четвертый томик Кортасара - 
Нельзя от жизни отставать. 
С латинамериканской прозой, 
Текила-водкой, Дикой Розой 
Мы посшибаем с неба звезды; 
Жаль, не умею я читать. 

Отцу и Сыну – «Харе Рама»,
Гиперборейский Далай-лама
С бригадой гоблинов и эльфов
Придет и Мордор победит.
А Саурон, по Фрейду, - пидор
Латентный, а по году – Тигор,
Его энграмма будет стерта.
И Будда глиняный сидит.

Засунь в карман цитатник Мао, 
Стань воином  и следуй Дао, 
Зажарь полбрюшка от лягушки, 
Как нам советует Папюс. 
Ну, вот тогда ты станешь нашим, 
И мы возьмем и вместе вмажем, 
Чтоб за нас с вами!  …а не с ними! - 
И запоем «Похмельный блюз».

Тусовка нюхает пакеты, 
Смакует прочие предметы. 
Летят возвышенные мысли, 
В нирвану держат свой полет. 
На сутки-третьи полета
Интеллектуальные высоты 
Достигли наши звездолеты…
Но жаль, кончается приход.

Система хочет, чтобы ты торговал собой!
Во имя этого работают единой сворой
Газеты, хит-парады, 
Законы, контролеры,
Девочки с программой в голове
И мальчики с кастетом на руке.

Система хочет, чтобы ты стал дураком!
Для этого придуманы штекеры в мозги,
Телеидиоты и «спасители души»,
Картавые големы, 
Поведенческие схемы,
Мораль интеллигентов и мнение толпы.

Но, продрав заграждения и цепи охраны,
По снежному полю 
Бегут партизаны.
Всех не перевешаете!

Системе надо, чтоб ты забил на свою любовь.
Чтоб продался за диваны
И граненые стаканы,
Страх за будущее и кусочки колбасы,
За хвалебное словцо от товарища Дерьмо
И другие атрибуты похоронного бюро.

Система сдохнет, если ты станешь живым!
Она сует тебе билеты 
На пять букв до того света.
Ей по кайфу лишь предатели и мертвые поэты,
То есть то, что покупается,
Как надо, объясняется
И, конечно же, всем нравится, 
Поскольку не допето!

Но, сжигая снег в вино,
Сквозь туманы в оконца
Мы спускаем на землю 
Ненавистное тьме Солнце.
Всех не перевешаете!

Сатана хочет, чтобы ты торговал собой.
Сатана хочет, чтобы ты стал дураком.
Ему надо, чтоб ты забил на свою любовь.
Сатана сдохнет, если ты станешь живым.

Наши следы в снегах гор, покуда песенка не спета,
Превращаются в буквы сверхнового Завета:
Всех не перевешаете!

Добей в себе маленькую тварь,
Которая во что бы то ни стало хочет жить,
Которая сродни огню, как тепленький чай,
Как песенка, которую не стыдно забыть.

Не стоит жалеть своего сатану
За то, что ему, бедному, тоскливо подыхать.
Такую уж он выбрал себе злую судьбу:
Тебе воскресать, а ему - подражать.

Всего лишь сделать первый шаг по воде,
Всего лишь пойти малышом в первый класс,
Всего лишь посметь призвать гору к ноге.
Куда ей деваться, коль есть слово «приказ»?

Что? Она не пойдет? Знать, ты трус и дерьмо,
И не хрен искать оправдания тут.
С такими в разведку ходить западло,
И в гору таких друзей не берут.

А вечный огонь жжет города и миры.
Так надо! И вновь продолжается бой.
Так надо. Вселенский Октябрь впереди
И Солнышко - Спас - такой молодой!

Так добей в себе смертную тварь,
Которая так тужится, чтоб стать тобой.
Добей и не мерзни – на исходе февраль,
Иди по земле – она станет водой

Под безбожною верой твоих босых ног,
Скупым одиночеством кирзовых сапог,
Ради памяти серых солдат-журавлей
На вечных снегах Отчизны моей.

Ходят биороботы
По планете,
Ищут биороботы
Счастья на свете.
Им для счастья нужно
Совсем немного.
Широки врата идущим на … – 
Открыта дорога.

А для идущих к Солнцу – 
Кресты на каретах, 
Смирительны рубашки 
До вечного лета,
Случайные смерти 
За выход за рамки.
Все, как задумано. 
Все, как в танке.

Ты им не страшен – 
Тебе оставят гитару:
Давись своей водкой, 
Сдавай стеклотару,
Летай хоть куда 
В закрытом чулане,
Ищи свою вечность
На телеэкране.

А живые пылают 
В горящих скитах -
В долгожданных, последних,
Лихих временах,
Как последний 
Держащий рубеж свой солдат,
Как Ооки Исана,
Что берет автомат.

Скоро грянет чума,
Заметет пеплом окна.
Бедный мир невиновен – 
Ему просто больно.
Просто поезд все ближе, ближе – 
В бешеный поезд
Превратилась 
Бесстрастная, лютая совесть.

Не воскресают мертвые – 
Каждому свое!
Пусть солнечный огонь обжигает лицо.
Пусть солнечный огонь выжигает глаза,
А ты танцуй  – 
К Берлину подходит война.
Танцуй – 
К Берлину подходит война.

А конец начался,
Следов святых не осталось,
И мир зябко воет 
Беспризорной собакой.
Конец начался – 
Никто не заметил:
Супчик не остыл 
И солнышко светит.

Но ваши лица уже, 
Словно на штукатурке,
И кусочки летят – 
За ними пусто, там дырки.
Там нет ничего, 
Кроме нашей победы – 
Новой земли и нашего неба,
Нашей земли и нового неба.

Ходят биороботы по планете…
Ищут биороботы счастья на свете...

Мартиролог пополняется –
Некрофилам шанс поплакать-потащиться. 
Над квадратными домами, 
Кирпичами-головами
Гаснут огненные птицы.
Ручки, ножки, огуречки – 
В спину ключик – человечки. 
Дружное веселье. 
От компьютерного кода, 
От всемирного прихода 
Сладко, без похмелья.

Но обернутся пулями бисерные феньки,
Обернутся углями скопленные деньги. 
Все станет на места.
Сквозь бубенчики вселенских грозовых раскатов
Ужас гипсовый на лицах падающих статуй.
Придет Весна,
Одна на всех Весна.

Земляничные поляны навсегда под снегом.

Представление отменяется –
Караул устал, планка полетела.
Разнеслось на сто сторон
Стаей галок и ворон 
Преданное тело. 
Зазвенели по столам, 
Белым кафельным полям
Алые монетки.
Обломались кулаки,
И железные замки, 
И сухие ветки.

И лежит без дела цепь из птичьей слюны,
Шума лап кошачьих, вздоха рыбы, корня скалы.
Волк превратился в пса. 
И сверкает в небесах солнышко, как знамя,
Ради тех, кто не продался, кто остался с нами,
С нами до конца.

Земляничные поляны навсегда под снегом.

А на снегу осколки отраженных небес –
Зеркальце разбилось. 
Время слепло, словно крот, 
Время дернулось вперед –
И остановилось. 
Надо зеркальце сложить –
Надо песенку прожить, 
Не забыть ни строчки.
Тем, кто превращает в власть 
Кайф лететь и не упасть, 
Наши заморочки. 

Только гордой птице – смерть в окоченелой степи, 
Где погасли все надежды, звезды и огоньки, 
Где сон, словно белый флаг.
Но без надежды, вспыхнув, вдруг внутри стало гореть 
Что-то, как свет во тьме, как приказ долететь,
И вышло все не так, совсем не так.

Черным покрывалом ноченька укрыла 
От тени, от могилы, от вражеской стрелы;
Белым снегом била, 
Все черное отмыла 
Королева Снежная – до кости, до души, 
А потом устала и бросила на скалы, 
Но скалы не убили – а за скалами лучи,
Алые лучи, рассветные лучи, 
Совсем иного неба, совсем иной земли.
 
Земляничные поляны навсегда под снегом.

Стол, тумбочка и кровать.
От стены до стены шагов этак пять.
Возможно, их чуть больше, а не пять,
Просто я дальше не умею считать.

Очень хочется пить, но нет вина;
Очень хочется воды, но нет вина;
Очень хочется спать, но нет вина –
Есть только решетка поперек окна.

В углу потолка нарисован паук.
Я хотел выйти в дверь, а там паук;
Я хотел уйти в окно, но и там паук.
И вообще, у меня нет ни ног, ни рук.

Я буду лежать и говорить с пауком,
Паук будет оплетать меня липким жгутом.
Я буду называть паука окном;
Я буду называть окно пауком.

Окно станет пауком и чуть-чуть подползет.
Паук станет окном: тоска пройдет.
Хорошо, что живут хотя бы пауки
В одиночном карцере твоей любви.

На планете тающих снежинок
Мела бабушка-метель,
Выла жалобно прохожим в спину,
Мол, стара – на днях уже апрель.
И снежинки примеряли венчально
Белоснежную фату, 
В глупом вальсике кружились печально,
В одиночестве летя в темноту.

И, встречаясь случайно до боли
Где-то между счетом два и три,
Верили, что ждет их Божьей волей
Дом в конце пути, там, где фонари.
И клялись друг другу встретиться снова,
И считали, что уже не одни,
А ветер гнал себе их в разные стороны –
Он ничего не знал о любви.

И оставалось-то всего мгновенье,
Чтоб, вновь встретившись, на землю лечь,
Только вера не всегда воскресение,
Да и весна для кого-то – смерть.
И, чуть-чуть не дожив до рая – 
Встречи у долгожданной земли,
Снежинки падали, кружились и таяли,
Превращаясь в капельки воды.

В аду поводы и гости,
Птица синяя на завтрак.
В аду праздники и тосты,
Стрелки, «белки», фотокадры.
Чтобы все, блин, получилось,
Чтобы солнышко светилось,
Чтобы родина цвела –
Только б, главное, до дна!

Философские болота,
Одиночеством об стенку,
Откровенья до икоты
С гордостью снимают пенку
С забродившего варенья
Пониманья, уваженья,
Вечной дружбы и любви,
Суеты да маеты... 

А выше потолков
Бездомный плачет светлый дом наш
Тишиной. И прочтена скрижаль – 
Печаль о том, что мы когда-то были...
И не отданы долги,
И пеплом шапка в сере кpаж,
День прошел, как не было...
Hе поговорили...	

Бесам тоже кушать нужно,
И поэтому show must go on,
Где весело и скучно,
Уйма новых лиц, имен
И серий по кругам, по кругу,
В мыльных Треблинках досуга
С пустотою пустота
Делилась чем-то до утра.

Иллюзорная свобода
Сквознячком тьмы черных дыр
Нас встретит ласково у входа
В дивный новый, новый миp,
В аттракционы подсознания,
Добровольно в цемент зданья.
С новосельем, камень – хлебом,
И прочь уходят этажи от неба.

Выше потолков
Бездомный плачет светлый дом наш
Тишиной. И прочтена скрижаль –
Печаль о том, что мы когда-то были...
И не отданы долги,
И пеплом шапка в сере краж,
Год прошел, как не было...
Не поговорили…

Hа груди рвались рубахи,
Кулаки стучали. Пьяная слеза –
За что ж так? Страхи в нас смотрели
Смертью из-под колеса
Часов. «А мы не виноваты, 
Мы ж в порядке, мы бы рады,
Hо миp свели с ума враги.
Они такие мудаки...

Ах, если б было все иначе –
Переиграть, не умирать,
Ах, если бы нашелся мальчик
За нас, гадов, воевать...»
Так сослагательно летали,
Верили и побеждали,
Так стусовались навсегда,
Чтоб не закончилась игра,

Где под ногами клетки поля,
В бой ведет с небес рука.
Hо новый ход, как наша воля,
И черный лак, как знак врага.
Мы в землю падали словами –
Не пpоpасти и соpняками.
Какая смерть еще нам, ад –
Все здесь, мы сами себе ад! 

И выше потолков
Бездомный плачет светлый дом наш
Тишиной. И прочтена скрижаль –
Печаль о том, что мы когда-то были...
И не отданы долги,
И пеплом шапка в сере краж,
Жизнь прошла, как не было…

Умирает в поле серый снег.
Избавлением чиста земля,
И с надеждой утренних лучей
Вместе с нею оживаю я.
Из бесцветных запертых квартир,
Пустоту перечеркнув дождем,
Прошлогодним высохшим листком
Вихрь унес меня в далекий мир.

В белой стуже посреди зимы
Раз, однажды, мне приснился свет,
Встормошив меня весной, кричал,
Что чужой я здесь, бегом чтоб вдаль.
Там, в иной земле, ждет Отчий дом.
Люди там летают и живут.
Давней болью потянуло ввысь –
Бился в стенку и не знал – куда,
Сжег лучинку и забыл – куда,
И тогда-то мне явилась ты,
Словно церковь в синем над рекой,
Словно ветер над гнилой тоской.

А мне сказали, что не смоешь грязь, 
Что мы живем, чтобы стучаться в дверь,
И родились, чтобы умирать, –
Это врут – и я здесь не затем.
Ветер крыши рвет и провода,
В черных молниях вой, словно смех.
Лишь обломки и пыль кирпичей,
А из асфальта прорвались цветы...
Это видел мальчик – он ушел,
Он вернется и расскажет все...

Вот за дверью раздались шаги -
Может быть, он снова здесь...
Нет, видать, опять придется ждать -
Просто в дверь царапается кот...
Умирает в поле серый снег,
Избавлением чиста земля,
И с надеждой утренних лучей
Вместе с нею оживаю я.

У каждой птицы есть свой юг и свой север,
У каждого неба есть своя земля и свое подземелье,
У каждого Солнца есть своя Луна, а у Бога – обезьяна,
Но никто не родился слишком поздно или слишком рано.

Так что снаряжай собак, брат якут, –
Мы пойдем искать полюс.
Так что снаряжай собак, брат якут, –
Мы должны искать полюс.

Все бы червячки летали, 
Но они не рисковали:
Жестко падать.
Для теплой головы 
Хоть столетние дожди – 
Один хрен, слякоть.
Убогие спецы
По превращению огня  в слова, 
А слова - в сортир,
Разумные мальчики, 
Разумные девочки 
Обосрали весь мир.
	
Так что брось их к их чертям, иди прочь, брат якут, –
Мы пойдем искать полюс.
Так что брось их, и иди, и беги, брат якут, –
Мы должны искать полюс.

Миротворцы навсегда 
Примиряли города, 
Превратив в руины.
Вел из тьмы веков прогресс
К свету ляхов через лес.
Чуть запахло тиной.
Средь болотных огоньков, 
Среди хриплых пузырьков – 
Все, чего хотели:
Изобилия рога, 
Призраки и чудеса, 
Топкие постели.
	
Мы все знали наперед – так и надо, брат якут, –
Только так идут искать полюс.
Впереди их, сквозь болото, напрямик, брат якут, –
Только так идут искать полюс.

Покойники всех стран 
Продолжают балаган – 
У них солидарность.
То, что ты такой, 
С их точки зрения, простой – 
Хамство и наглость.
Плавились мозги, 
Расцветали кирпичи,
А на Солнце – пятна.
Значит, завтра война
Все поставит на места – 
Станет все понятно.
		
Так что набивай патроны, брат якут, –
Мы идем искать полюс.
Так что набивай патроны, брат якут, –
Мы должны искать полюс.

Воскресал Христос, 
превращался в мост 
Дионис Распятый.
Срок исправительный, 
Урок золотой, 
Получал горбатый.
Вкусных вам харчей, 
И хороших новостей, 
И всего такого.
Граждане, пока!
Мы, как видно, на века, 
На недельку – до Второго.
		
Так что торопи собак, брат якут, –
Мы должны искать полюс.
Так что загоняй собак, брат якут, –
Мы должны искать полюс.
Так что брось меня, иди сам, брат якут:
Завтра – полюс.

Немного грустная история - сплошное стебалово.
Немного смертей, гораздо больше скандалов,
Короче: раз тонула в Волге желтая подводная лодка. 
«Пива и зрелищ! – орал Третий Рим. 
Летели чепчики и лифчики, хотя Рим был глухим. – 
Давай на бис! на бис! на бис!» -  И так, пока не пошла кровью глотка. 

Изготовление «винта» (домашние условия),
Схождение с ума товарища Цикория, 
Acid high life – жизнь от укола и до укола.
На Берлин идут атакой русские панки:
Джонни Роттену с Москвы нужен счет в ихнем банке. 
Дело Троицких, или Конец русского рок-н-ролла. 

Романтический герой в черном плаще 
Покорил все сердца,
Захватил все места в хит-параде. 
Но это в песнях, а в жизни у него ларек.
К нему по вечерам подъезжает дружок, 
На тачке; с дружком, разумеется, бляди. 

А другого раскрутили на обе столицы. 
К нему подъезжали различные лица, 
Говорили: «Все будет, но нужен демо в новом проекте». 
Говорили: «Братан, скорее пишись,
Твои песенки – хиты». Не заметили лишь,
Что эти песни все - где-то  между жизнью и смертью.

Жизнь и смерть – две дамы - почти треугольник. 
Как они удивились, 
Что как-то раз с перепоя
Он понял вдруг, что с одной все не так,
А раз не так, то так и надо – 
И отправился спать со второю.

Школа, армия, семья, сослуживцы, родители, 
Хорошие подруги, другие благодетели -
И человек, один, – они его загоняли. 
А теперь, как вам ни странно, он сидит на игле
Или ему скучно жить без LSD:
Получите, распишитесь, спите спокойно – загнали! 	
Загнали! Загнали! Загнали!

Человек здесь – только собирательный образ, 
Всего-то и было, что гитара и голос.
А где это было? В Питере, в Москве или в Калуге?
А у нас зато шикарный повод для пьянки -
Например, концерт памяти Янки.
Под нее, говорят, хорошо танцевать буги-вуги. 

Смерть уже продана — легко рифмовать 
Словечки «насрать» и «умирать», 
Особенно, если делать это в майке с портретом Егора. 
И песенки пели, и, как шелуха, 
Слетало с них что-то, вероятно, душа, 
И исчезало прочь, за далекие горы. 

Но никто и не заметил по пути в гастроном, 
Что так давно уже пахнет дерьмом
Наш крутой протест в перерывах попойки. 
И мы споем лихую песню про андеграунд,
Хотя никто здесь не хочет на последний раунд — 
Нам и так хорошо на нашей рок-н-ролльной помойке. 

Мы споем еще на бис на нашей рок-н-ролльной помойке.
Мы споем еще не раз на нашей рок-н-ролльной помойке...

Было очень скучно, и придумывали игры:
Хранили в чемоданах на всякий случай вещи, 
Меняли имена и переписывали титры, 
Заводили кошек и любимых женщин,
Прятались в постели и отдельные коробки, 
Веселые бутылки, мудреные беседы, 
Почетные ошейники, семейные решетки,
Дежурные сочувствия и чужие беды...
Толпились и кричали на будничном вокзале
И искали нервно в расписании «на после»
Никем не отмененный запредельный поезд,
Непрошеный, бесплатный голубой вагон. 

Было очень страшно, и валились на колени,
Вели себя примерно, знали свое место,
Ставили иконы, вглядывались в тени, 
Искали на ладонях черви, буби, крести... 
Надеялись на сына, переносили даты, 
Сидели на дорожку, боялись лечь в больницу,
Плакались соседям, искали виноватых,
Переставляли мебель и молодили лица... 
Оркестр заиграл «Прощанье славянки», 
Опаздывал старик, бежал. Ему смеялась в спину 
Прыщавая крикунья, шалая девчонка,
Чужая бесконечная весна. 

Было очень мало, и к тому же одиноко: 
Целовали в губы, обещали помнить. 
Думали, что встретятся, поминали водкой,
Шли домой, сутулясь, тупо и уже не больно,
А потом спешили, жили, рвали телефоны,
Всех родных и милых сквозь провода и дали
Ждали хоть разок на чай в возможном теплом доме 
Скоро, обязательно — и не успевали.
И глядел на них огромными глазами, 
Добрых и чудных совсем не понимая, 
Изумленный и безгрешный озорной ребенок, 
Невинный и, наверно, слишком мудрый Бог.

Было очень скучно, и придумывали игры:
Хранили в чемоданах на всякий случай вещи, 
Меняли имена и переписывали титры, 
Заводили кошек и любимых женщин,
Прятались в постели и отдельные коробки, 
Веселые бутылки, мудреные беседы, 
Почетные ошейники, семейные решетки,
Дежурные сочувствия и чужие беды...
Толпились и кричали на будничном вокзале
И искали нервно в расписании «на после»
Никем не отмененный запредельный поезд,
Непрошеный, бесплатный голубой вагон. 

Было очень страшно, и валились на колени,
Вели себя примерно, знали свое место,
Ставили иконы, вглядывались в тени, 
Искали на ладонях черви, буби, крести... 
Надеялись на сына, переносили даты, 
Сидели на дорожку, боялись лечь в больницу,
Плакались соседям, искали виноватых,
Переставляли мебель и молодили лица... 
Оркестр заиграл «Прощанье славянки», 
Опаздывал старик, бежал. Ему смеялась в спину 
Прыщавая крикунья, шалая девчонка,
Чужая бесконечная весна. 

Было очень мало, и к тому же одиноко: 
Целовали в губы, обещали помнить. 
Думали, что встретятся, поминали водкой,
Шли домой, сутулясь, тупо и уже не больно,
А потом спешили, жили, рвали телефоны,
Всех родных и милых сквозь провода и дали
Ждали хоть разок на чай в возможном теплом доме 
Скоро, обязательно — и не успевали.
И глядел на них огромными глазами, 
Добрых и чудных совсем не понимая, 
Изумленный и безгрешный озорной ребенок, 
Невинный и, наверно, слишком мудрый Бог.

Моя непокаявшаяся свобода –
Бесполезная кукла в углу, 
Мое пятое нелепое время года, 
Сиамская кошка на снегу.
За два шага до неба осиновым колом -
На два поворота ключа,
Прокричи хоть до крови уставшее горло –
Монастырская дорога пуста. 

А на полу – отрезанный локон, 
Гитару бросили в мусорный бак. 
На всех крылатых хватило окон,
А у остальных – все как надо, все так. 

В твоей теплой постели не страшно смерти –
Just another brick in the wall.
В нашем доме – пустые бутылки и черти, 
И никто не играет рок-н-ролл. 

Ты тепла, а твой щенок доволен и сыт,
Но в теплом автобусе часто тошнит.
Одиночество – когда ты рядом,   
А любовь – когда тебя нет.
А мы рвем струны и ломаем перья, 
И ищем какой-то драгоценный ответ, 
А Бог плюнул, ушел и хлопнул дверью.
Мы, было, за ним – ах, двери уже нет.

Но в нас искренне верят наши Линды&Йоко
И с трепетом ждут новый альбом. 
Мы пьем вместе с ними за пришествие Вудстока, 
Очень любим друг друга и блюем под столом. 

А сегодня ночью мне приснилась смерть. 
Мне стало все ясно – я хотел проснуться.
Одиночество: когда ты рядом; 
А любовь: когда тебя нет.

Можно бить окна и вешаться в ванной,
Писать трактат о маркизе де’ Ральбоне,
Читать Бхагавад-Гиту и печься о карме, 
Уехать на отдых в отель Калифорния. 
В конце концов, можно остаться с тобой.
Конечно же, проще остаться с тобой!
Но одиночество – когда ты рядом.       
Одиночество – когда ты рядом.
А любовь – когда...

Маленький кораблик плыл прочь от тебя,
По течению или так, куда глаза глядят.
А куда они глядят?  Что рай, что ад…
Лишь бы оттуда, где не простят,
Чтобы тихо напиться и все забыть,
Чтобы тихо уснуть и все забыть,
Чтобы тихо исчезнуть и все забыть,
Чтобы тихо что угодно и все забыть.
Как горели пробки, как летели планки,
Как поверх давила-ездила пьянь-вечность на танке,
И те, кого Бог любит, умирали молодыми; 
Ну, а мы тусовались совсем с другими -
Мы будем жить долго.

Там у них, у богов, сегодня застолье –
Поминки по тому, что мы звали любовью.
У нас это словечко рифмуется кровью,
А они не знают, что это такое.
Говорил бог богу: «Конечно, на кой нам,
Но объясни, что эти люди называют словом больно?
Мы думали, мы можем быть за них спокойны,
А они себя ведут как-то недостойно».
Так разговаривали боги, а я сегодня пил
И вчера тоже пил, а зачем – забыл.
Мы будем жить долго.

А вчера что-то очень неплохо светилось,
Светилось-святилось, жаль вот, позабылось.
Не горела свечка, земленела прохлада -
То ли так вышло, то ли так надо.
Захотел повыебаться – дескать, крылья из воска,
Руками в карманы, головою в доски.
Доски-то гнилье, но что-то черное между:
То ли это тьма, то ли это надежда –
Мы будем жить долго.

Когда тени в углах заплясали смелей,
Стали слышаться крики неизвестных зверей 
И штора качалась взад-вперед,
Я понял, что мой телефон мне врет. 

Я позвонил ей и сказал: люблю и жду.
За стеной шуршит весна, я больше не могу.
А из трубки голос тихий: тогда прощай,
Сотри из книжки номер мой и не вспоминай. 

Я, обломавшись, позвонил другу домой. 
А у друга голос тот же, но совсем чужой. 
Он извинился, что забыл, как меня зовут, 
Очень рад поговорить, но сейчас его ждут.

Я испугался и набрал номер Господа Бога. 
Но хозяина, как понял я, не было дома. 
Горний голос (видно, ангел) мне объяснял, 
Что Бог был очень занят, а теперь устал. 

И я разбил о стенку подлый аппарат –
Теперь в трубочке загадочно весь день молчат. 
В трубку дышит она и тоже молчит, 
И друг, конечно, слышит, только тоже молчит.

Интересно, что они никогда не придут.
Интересно, что и я навсегда тут. 
Вот узнать бы, как выглядят лица людей,
Но в комнате квадратной ни окон, ни дверей.

Наблюдать, лежа на сетке, белизну потолка –
То же самое, что
Кружить по замкнутым улицам, читать надписи вслух –
То же самое, что
Стебаться весь вечер над телерекламой дерьма – 
То же самое, что
Собирать в узком кругу еще на «ноль пять» – 
То же самое, что
Звонить всем по списку. По ходу думать, зачем –
То же самое, что
Петь волнительным голосом очередной шедевр –
То же самое, что
Заряжать батарейки старым Пиксис с Гр.Обом –
То же самое, что
Слушать плач Роберта Смита и отвязно страдать -
То же самое, что
Пить. Что-то гнать про Армаггедон в категориях «всех спасти» –
То же самое, что
Вешать лапшой «сны во сне» о любви –
То же самое, что
Черкать рифмы в блокнот, полируя стишки –
То же самое, что
Убивать их - и в клочья преступленья следы.
И лишь два места, где все об ином, – ты и смерть.
Только два места – неизбывная ты, неизбежная смерть.

Я сказал это слово… 
Значит, из вас двоих выбирать?
И ничего.
Прошептал это слово…
А после спорол бутерброд. Вкусно.
И ничего.
Повторил это слово…
А после на правый бочок.
И ничего.
Прошептал это слово…
Но коленки дрожали.
И ничего.
Подписал это слово…
Не ангел-хранитель спас - тошнило от страха.
И ничего.
Проорал это слово…
А после сказали такой каламбур! Я смеялся.
И ничего.
Загадал это слово... 
Но звездочки падали часто-часто…
И ничего.
Солгал это слово… 
А после забыл. Тьфу, склероз…

Значит, биться о стенку с пеной дней на губах -
То же самое, что
Попивать на теплой кухне чаек –
То же самое, что
Бояться теней на красной стене –
То же самое, что
Рисовать цветочки на левой руке –
То же самое, что
Блевать и падать на асфальт или кафель –
То же самое, что
Полагать: «Все к лучшему. Своим чередом, своим чередом», -
То же самое, что
Стараться заснуть, как можно надольше заснуть -
То же самое, что 
Обыскивать звезды и выворачивать наизнанку.
И там никого.
И только два долга, что не оплатить, –
Ты и смерть.
Только два долга – бесценная ты 
И бесплатная смерть.
Две птицы живые на все небеса:
Ты и смерть.
Только две птицы.
Светлая – ты. 
Белая – смерть.
Только две птицы. 
Черная – ты. 
Белая – смерть.

Под тонкой кожей серый дождь,
За красной стенкой злобный смех.
Цветные сны за мутным стеклом –
Обычный способ притворяться живым. 
Зыбкие тени спешат в свой мир. 
Лицо заносит посторонний снег.
В закрытых подвалах, за пластмассой зрачков, – 
Ничего, кроме белого мрака зимы. 
Тени людей. Они что-то кричат. 
На оглохших пальцах дым смутных подошв. 
Где-то за гранью гулко шаги. 
Мне все равно – я устал. 

Испуганный мальчик снял стрелки с часов –
Слишком уж быстро надвигается ночь.
Слишком точно по струнам –  ржавым ножом, 
Сквозь гул проводов – крики раненых птиц. 
Потолки в копоть. В норах кухонный век. 
Кто-то плачет за дверью; просто он еще жив. 
От дневного света краснеют глаза.
Вдоль бетонного снега убегают следы.

А далеко-далёко можно все простить:
Там тонкие губы журчащей весны.
Кричит полночная птица, и знают ответ
Ветка ивы да круги по воде. 

Под тонкой кожей серый дождь, 
За красной стенкой злобный смех. 
Цветные сны за мутным стеклом – 
Обычный способ притворяться живым. 
Зыбкие тени спешат в свой мир. 
Лицо заносит посторонний снег. 
В закрытых подвалах, за пластмассой зрачков, – 
Ничего, кроме белого мрака зимы. 
Тени людей. Они что-то кричат.
На оглохших пальцах дым смутных подошв. 
Где-то за гранью гулко шаги. 
Мне все равно – я устал. 

Спрятанный ключ, потайная дверь. 
Освобождение. Прочь от безликой земли! 
Легкие стаи белоснежных птиц... 

Оказалось небо сирым потолком, 
Повязалась нитка строгим узелком. 
Кто-то плакал – только стены да кресты 
Быстрой спичкой посредине темноты.

Без рубашки, вдаль, студеною рекой, 
Из всех тяжких, – дремлет ангел-часовой;
Век, что ль, грязью? – глупо, видно, сгоряча 
Убежала непослушная душа.    

Убежала, и погоня не нужна – 
Всем отмерит леденелая вода, 
Всех согреет справедливая вода, 
Поцелует цепко гордые уста. 

А над полем бледной тенью слепнет снег, 
Сладко-сладко убаюкивает снег:
Спите-спите, тают хлопья по воде;
Спите-спите – все сбывается во сне.

Скрипнет-скрипнет ключ в неведомой двери. 
Боль снаружи. Веселее там, внутри!
Страшной песней, небывалою весной, 
Интересно не вернувшимся домой. 

На открытке мятой – детское лицо.
Белый саван. Белый – снегу все равно. 
В доски – крылья... Хватит – некуда летать. 
Снилось – были, а приснилось – умирать. 

Оказалось небо сирым потолком, 
Повязалась нитка строгим узелком. 
Кто-то плакал – только стены да кресты
Быстрой спичкой посредине темноты.

Хрупкий, смешной, маленький человечек,
Просто герой одной пьесы абсурда,
Родившийся, но недостаточно вечный,
И поступавший недостаточно мудро,

Ты слишком храбро доверял детским сказкам 
С однообразной концовкой сюжета, 
А за окном, такой прекрасный и разный,
Резвился мир... И растаманское лето. 

А вдалеке белоснежные горы, 
Пик ослепительный Килиманджаро,
И ты бежишь по пустым коридорам,
Каменным, мертвым, квадратным кошмарам, 

В самый конец, в дверь, где лето беспечно,
Где солнышко в мячик трехцветный играло. 
Но то ль коридор почти бесконечный, 
То ли времени стало удивительно мало. 

И тут ты поймешь: все значительно проще; 
Выбьешь окно, кинешь вширь руки-плети -
И никто не поймет, что же ветер полощет?
Лишь чуть меньшее крыльев, но в сто крат шире, чем плечи. 

И, когда ты будешь лететь над асфальтом, 
А по нему глупо ехать машины, 
Тебя спасет, сохранит твое счастье –
Солнышко, мячик и снеговые вершины.

А потом... Ты только не жмурься от света... 
Потом начнется растаманское лето.

Я выхожу.
Медленно двигаюсь в сторону багровой луны. 
Прохожу через тонкую бледную шторку облаков.
Выхожу... 
Сзади!!! 
Волки 
Выхожу
Дыхание сзади
Волки 
Черные смоляные
Дыхание 
Сзади
С красными глазами 
Дыхание 
Не догонят...
Прохожу еще через одну шторку облаков. 
Дыхание. 
Прохожу еще через одну шторку мертвенно-бледных облаков. 
Навстречу луне
Навстречу луне
Навстречу луне
В ушах застыл странный звук, похожий 
На летящие вниз осколочки елочной игрушки.
 
Струна обрывается, и глухо, как пепел, 
Падает с неба обгорелая птица 
Угольком, безразличная теплая птица, 
Со стекленеющим небом на самом дне глаз. 
Струна обрывается больно и просто. 
В зазеркалье лицо – нарисованным гипсом... 
Как это мило – кулаком на осколки, 
Радужный нимб отраженного мира. 
По темной смоле засыхающей крови, 
По тихой смоле обнимающей боли 
Я начинаю играть в разрушение. 
Я начинаю играть в разрушение. 

Я запру ключом дверь. 
Лязг. 
Поворот ключа 
Лязг
Поворот ключа 
Я забью ее накрест, стервенея 
Ладони
Оставляют на досках темно-красную полосу. 
Она почему-то почти черная. 
Темное, липкое,
Полуночным призраком,
Растет, набухает, кипит мое новое... 
Я боюсь оторваться от дрожащего зеркала, 
Где в белых зрачках четко написано:
По темной смоле засыхающей крови, 
По тихой смоле обнимающей боли, 
Я начинаю играть в разрушение. 
Я начинаю играть в разрушение.

А мы все здесь слепые дети, 
Мы все здесь безрассветно слепые дети, 
И лишь на самом дне сердца и детства 
Припоминаем эскизы уходящего солнца, 
И нас могла бы спасти любовь. 
Я знаю, конечно, нас спасла б любовь.
Добрая собака-поводырь – любовь.
Добрая, святая собака – любовь. 

И мы орали сквозь иней на стенах, 
Сквозь иней на толстых стенах, 
Сквозь иней орали на толстых стенах, 
Из сточных канав орали... 
Непонятное небо... неслышно 
Орали, орали, орали, орали: 
По темной смоле засыхающей крови,
По тихой смоле обнимающей боли 
Мы начинаем играть в разрушение.
Мы начинаем играть в разрушение. 

Человек в зеркале берет нож. 
Руки дрожат – это неважно. 
Человек в зеркале сжимает нож, 
Ненависть ползет в щели меж досками,
Путает руки резиновым жгутиком. 
Здесь больше, больше, больше 
Новых врагов. 
А стены уставились, смотрят обоями... 
Стены, вы хотите убить меня?.. 
Попытайтесь, – играть буду я!
Нож поможет. 
Играть буду я. 
В углах тихо...
тихо... 
громче... 
громче... 
Смеется... Не ясно... Не разберу, кто... Тень...  
Все громче смеется...
На клочки, на куски, на рваные полосы!
За границу свободы – красным... темень. 
Безумие сквозь мозг, зрачки – растущие полосы, 
Хруст зубов, пена, радость, агония, 
Сквозь зрачки – растущие полосы, 
Осколки летящего вниз распятия. 
Этого мира здесь больше не будет, 
Этот мир здесь больше не нужен, 
Этого мира здесь больше не будет,
Этот мир здесь больше не нужен. 
По темной смоле засыхающей крови,
По тихой смоле обнимающей боли 
Мы начинаем играть в разрушение.
Мы все начинаем играть в разрушение.

Мы все здесь безрассветно слепые дети,
Мы все – слепые дети. 
Сказали: фашизм, война, революция...
Не в этом дело, полно – 
Осталось недолго. 
Не в этом дело – нас становится больше...
Нас становится больше…

И нас могла бы спасти любовь. 
Я знаю, конечно, нас спасла бы любовь. 
Добрая собака-поводырь – любовь.
Добрая святая собака... 

Я очень болен тем, что мне все равно,
В какую сторону света от тебя бежать.
Я очень болен тем, что мне все равно,
В какой земле ты будешь лежать.

И смотря на опротивевший участок стены,
Словно коза на образа,
Вижу скуку и пыль: они слетелись, как мухи,
На сладкие, как пробка от портвейна, слова.

Мне совсем не нужен рай в шалаше,
Мне не нужен, увы, и рай во дворце.
Там по-разному кормят, но что за дело до тела,
Если некуда податься душе.

Я вновь бежал к тебе, но загремело в ушах,
Словно рухнули балки. Я догадался о том,
Что в неких мирах был уничтожен бомбежкой
Наш еще и не строенный уютненький дом.

Возможно, в той жизни ты была птицей,
А я был клеткой, или наоборот.
Возможно, ты жила в дальней-дальней столице,
И целый мир не знал, как набрать ее код.

Война окончена. По хатам! Расставлены точки,
И Москва не советовала верить слезам.
В этом мире каждый мрёт поодиночке,
И каждый эту долю выбирает сам.

И тем не менее, раз вечером, после пьянки,
Мне встретился в проулке добрый ангел.
Я спросил его: «За что, мой милый ангел?
Ты объясни: за что, мой светлый ангел?»
Я разбил ему лицо: «Вот так, мой ангел.
Ты прости меня, прости, мой милый ангел», –
И таскал за волосы по грязи
В спящем городке, где вишни и дожди,
В том городке, где раньше жили мы,
Где-то там, на линии Москва-Петушки.

Ко мне с утра подошел мой друг - сатана,
Он где-то нашел там бутылку вина.
А я в ответ ему: прости, я сегодня не пью;
Я сегодня жду ее, я ее очень жду.

Потом настал день, а она не пришла.
Сатана мне шептал: брось, все это мура.
А я в ответ ему: заткнись, часы просто спешат.
Мой друг обиделся, напился и ушел к себе в ад.

Потом настал вечер, а она не пришла.
Я понял, что верней всего на свете друзья.
О, он все знал, он все простил, он уже тут как тут –
Открыл пробку и сказал: тебя давно у нас ждут.

Теперь ночь, и я в гостях. Я с ним, а где – не пойму.
Знаю только, что здесь жарче, чем на пляже в Крыму.
Но я верю, что с утра она разбудит меня,
Даст водички  и скажет: здравствуй, это я.

Милая, пойдем гулять 
Этой ночью в темный парк  
Города Кастл-Рок.                                      
Прячет полная луна                                       
Морду в ветви ивняка –                                     
В них крадется ветерок.                                      
                                                         
Только ветерок ли это? 
Что там хрустнуло средь веток –   
Знает только лунный свет.                                
Если станет чуть-чуть страшно,                           
Не смотри назад напрасно –                              
Там тропинки больше нет.                                 
                                                         
На, допей скорей стакан!                                 
Вниз спускается туман –                             
Не крестись – прогонит водка страх.                       
Где-то сзади вой собаки,                                 
К нам подходит некто в фраке,                             
С красным огоньком в глазах.                             
                                                         
Не кричи, его не бойся:                                  
Сытый он не страшный вовсе,                              
Лучше сторонись дубов.                                   
Сыплются тихонько с кроны                                
Паучки и скорпионы,                                      
Слышен смех недобрых голосов.                            
                                                         
Сверху налетели тени:                                   
Чьи-то когти, зубы, перья, -                 
Капает зеленая слюна.                                    
Корни начали движенье,                                   
В корчах тянутся деревья,                                
Черный ворон каркнул: никогда!                           
                                                         
А за дубом, чуть дрожа,                
Блестит лезвие ножа,                         
Крестик сорван смрадным язычком.                
У заборчика в тени                      
Эдгар По и Стивен Кинг              
Спор ведут, махая косячком.         
         
Что, ты думаешь, спроста                
Я привел тебя сюда?                  
Вот уж и увязли навсегда.                   
Твои ножки в смоляной трясине,               
Ручки в липкой паутине –                            
Милая, я так люблю тебя!                                 
                                                         
Вот двое в белом и носилки,                              
Подточу клыки я пилкой,                                  
Поцелую, сделаю надрез...                                 
И вот вином полны бокалы.                                
Милая, тебя ль нам мало?!         
Пусть гуляет до утра весь лес.  
Милая, прощай!..                       
       

Слепая инквизиция любви  
Костры палила каждой ночью:    
Безответным – перекошено немало… 
Не считали (нам живым неинтересно –
Пусть их там считают ангелы).
Мы отвернемся, чтобы не мешали.
Усталыми губами они трогают
Последние минутки -
Безнадежные объедки со стола.
Потом, какая разница, куда 
От боли и пустого неба,
Чтоб собачьими глазами спрашивать: за что?

Слепая инквизиция 
Сожжет инаколюбящих,
Сирена скорой помощи
Споет на память песенку 
О варежках, навязанных в подарок нежно –
Лишь бы не озяб,
Об электричках, таких медленных,
Что страшно – опоздают,
Телефонах леденелых,
Потерявшихся жетонах,
Стылых пальцах и гудках
Напрасных... накрест –
Чья-то милость – 
Слабых в рай 
По льготному тарифу –
Очень справедливо: там так тихо
И нет одиночества.

Слепая инквизиция любви
Найдет виновных – мы спокойны.
Безопасно не идущим по канату
Наблюдать: на людной площади 
Так часто не везет канатоходцам.
Мы-то будем поумнее, ладно?
А коль канатоходец упадет,
Тогда, конечно, мир поймет,
Как больно... нам.
Их боль мы превратим в роман:
Им умирать, чтоб воплощаться
В пароходы, в наши строчки, в наши слезки,
И в другие описания наших ран,
И в жалости нетрезвых дам.
А мы возьмем на борт сто грамм,
А после… после… после...
После все, конечно же, пройдет.
Мы улыбнемся и пойдем,
Ведь мы шикарно отдохнем
С ружьем и другом-палачом,
Мы позовем своих знакомых
И пойдем стрелять других собак бездомных.

Моя непокаявшаяся свобода –
Бесполезная кукла в углу, 
Мое пятое нелепое время года, 
Сиамская кошка на снегу.
За два шага до неба осиновым колом -
На два поворота ключа,
Прокричи хоть до крови уставшее горло –
Монастырская дорога пуста. 

А на полу – отрезанный локон, 
Гитару бросили в мусорный бак. 
На всех крылатых хватило окон,
А у остальных – все как надо, все так. 

В твоей теплой постели не страшно смерти –
Just another brick in the wall.
В нашем доме – пустые бутылки и черти, 
И никто не играет рок-н-ролл. 

Ты тепла, а твой щенок доволен и сыт,
Но в теплом автобусе часто тошнит.
Одиночество – когда ты рядом,   
А любовь – когда тебя нет.
А мы рвем струны и ломаем перья, 
И ищем какой-то драгоценный ответ, 
А Бог плюнул, ушел и хлопнул дверью.
Мы, было, за ним – ах, двери уже нет.

Но в нас искренне верят наши Линды&Йоко
И с трепетом ждут новый альбом. 
Мы пьем вместе с ними за пришествие Вудстока, 
Очень любим друг друга и блюем под столом. 

А сегодня ночью мне приснилась смерть. 
Мне стало все ясно – я хотел проснуться.
Одиночество: когда ты рядом; 
А любовь: когда тебя нет.

Можно бить окна и вешаться в ванной,
Писать трактат о маркизе де’ Ральбоне,
Читать Бхагавад-Гиту и печься о карме, 
Уехать на отдых в отель Калифорния. 
В конце концов, можно остаться с тобой.
Конечно же, проще остаться с тобой!
Но одиночество – когда ты рядом.       
Одиночество – когда ты рядом.
А любовь – когда...

Оказалось небо сирым потолком, 
Повязалась нитка строгим узелком. 
Кто-то плакал – только стены да кресты 
Быстрой спичкой посредине темноты.

Без рубашки, вдаль, студеною рекой, 
Из всех тяжких, – дремлет ангел-часовой;
Век, что ль, грязью? – глупо, видно, сгоряча 
Убежала непослушная душа.    

Убежала, и погоня не нужна – 
Всем отмерит леденелая вода, 
Всех согреет справедливая вода, 
Поцелует цепко гордые уста. 

А над полем бледной тенью слепнет снег, 
Сладко-сладко убаюкивает снег:
Спите-спите, тают хлопья по воде;
Спите-спите – все сбывается во сне.

Скрипнет-скрипнет ключ в неведомой двери. 
Боль снаружи. Веселее там, внутри!
Страшной песней, небывалою весной, 
Интересно не вернувшимся домой. 

На открытке мятой – детское лицо.
Белый саван. Белый – снегу все равно. 
В доски – крылья... Хватит – некуда летать. 
Снилось – были, а приснилось – умирать. 

Оказалось небо сирым потолком, 
Повязалась нитка строгим узелком. 
Кто-то плакал – только стены да кресты
Быстрой спичкой посредине темноты.

Я иду мимо сарая.
На сарае начертана надпись,
Вызывая в мозгах массу ассоциаций,
Хотя я знаю: в сарае дрова. 
Со стола на пол  - вилки, ножи – 
Их там уже целая груда, 
Но вопреки примете, хоть скинь всю посуду, 
Один хрен не придет ни души.
Тому, кто создал все это, снились мы и зима,
И белые мухи обсидели дома,
А весна простыла, слегла, не пришла –
Вот такие, бpат-подснежник, дела.

По пеpиметpу звездного поля 
Бежит стремглав Пятачок, 
Несет в подаpок Иа голубенький шаpик, 
Нам знакомый как планета Земля -
Уже не свидимся. Все. Трубит горн. 
Команда: «Карапузы, отбой!»
Дежурный горнист – архангел Гаврила,
Значит, всем нам пора по прямой... 
Синоптик ожидает над Макондо смерч, 
А тот свет – ненадежное место для встреч. 
Меня закроют в колбу из стекла 
За то, что я почти забыл тебя.

Над пейзажем плохая погодка, 
А в кармане имеется водка. 
Пейзаж как пейзаж, неясна лишь деталь:
Зачем здесь, собственно, я?
Чтоб рифмовать души прекрасной порывы, 
Где мысли светлы, а чувства красивы:
Сплошь родные березы, сплошь печальная даль
И, чтоб звучало честней, нота бля?
Сбивай планки, рви целки – это тоже клише.
Все, чем мы будем, было уже,
Кроме тех, кто нашел дверцу в стене, 
Hо не под нашим небом, не на нашей земле. 

Хорошо душе среди вен и костей 
Ждать из каждого сна запредельных гостей. 
Особенно, если тошнит с утра, 
Особенно, если весна из стекла, 
Из такого стекла — эталона стекла, 
Из такого стекла, словно дважды два,
Словно ты и я, словно никогда
И другие, подобные этим, слова.
Хорошо зимой в летнем лесу, 
Хорошо, когда снегурочка забыла косу, 
Хорошо в Христову Пасху с парой блядей 
Подрисовать в нательный крестик пару гвоздей. 

Говорят, хорошо там, где нас нет, -
Хорошо еще тогда, когда нас нет.
И, если жрешь весь месяц и не можешь встать, 
Хоpошо – тоже способ подыхать. 
Еще лучше это делать сам с собой вдвоем 
Под серым радиоактивным дождем. 
Шаг вправо - шаг влево, но вряд ли побег
За карцер из ребер, за отмеренный век, 
За долгие-долгие дороги туда, 
Куда не дойдем ни ты, ни я. 
Ты видишь, вертолет летит все быстрей, 
Тот самый – без окон, без дверей... 

Я иду мимо сарая, 
На сарае начертана надпись,
Вызывая в мозгах массу ассоциаций,
Хотя я знаю – в сарае дрова…